— Благодарю тебя, Зевс! — Атрей упал на колени, воздев руки к небесам. — Твой выбор указывает на меня, недостойного! Это великая честь! Твоею волей мне, сыну Пелопса, суждено стать правителем достославных Микен! Ибо в моем стаде есть златорунный баран! Хвала тебе, Зевс! Клянусь, я посвящу тебе великую гекатомбу[65]…
— Красиво говоришь, брат, — рассмеялся Фиест. Подбоченясь, он возвышался над коленопреклоненным Атреем. — Уверен, Громовержцу понравится твоя гекатомба. А я добавлю к ней свою сотню быков. Две сотни!
Горы озарились новой зарницей — ярче предыдущей. Звезды сыпались градом. Обычно еле видимое, созвездие Персея надвинулось, грозя упасть на холмы. Грозная слава Убийцы Горгоны легла на плечи собравшихся, придавила могильной плитой. Микенцы в растерянности моргали, восстанавливая зрение. Они не знали, куда смотреть — на небо или на братьев-Пелопидов.
— Ты хочешь возблагодарить Отца Богов за его милость ко мне, твоему брату? Очень благородно…
— Мне жаль разочаровывать тебя, брат. Пламя в небесах помутило твой разум. Златорунный баран принадлежит мне, значит, Зевс избрал меня.
— Какая муха тебя укусила, брат? Или ты ударился головой?
— Благодарю, о Громовержец! Микены воздвигнут тебе новый храм…
— Златорунный баран мой!
— Мой!
— К чему пустые слова? Ты готов предъявить народу своего барана?
— С превеликим удовольствием! Мое стадо пасется у подножья холма. Эй, Фриних! Приведи-ка моего барана! И поживее!
Ослепительный сполох сжег полнеба, погасив звезды. Из глоток микенцев вырвался дружный вопль ужаса. Никому из горожан, ошарашенных свистопляской огней, и в голову не пришло: а что, собственно, делает стадо Фиеста у холма на ночь глядя? Здесь и трава-то вся выгорела… Напротив, большинству почудилось, что Фиестов пастух — злокозненный Фриних, чтоб он сдох! — уродился могучим гигантом, и не привел, как было велено, а выметнул златорунного барана из-за холма прямиком в небеса. Да что там из-за холма — из-за Волчьей горы, из-за горизонта, из темных, предвечных вод Океана, текущих вкруг земли! Косматый овен взвился над головами, блистая драгоценным руном. Он пылал так, что кое-кто, по глупости обратив лицо вверх, утратил зрение. Позже слепцы в один голос утверждали, что до сих пор видят в вечном мраке колесницу, бешеных жеребцов и ребенка, из последних сил цепляющегося за вожжи. Еще слепцы шептались, что слышат хриплый, до ужаса знакомый голос, который, насмехаясь, поет им в уши: «Хаа-ай, гроза над миром…» — но это уже, должно быть, враки.
Небо билось в падучей. Топча копытами небесный свод, баран метался волком, угодившим в облаву. Ночь превратилась в день. Толпа людей обернулась стадом — дрожащим от страха, утратившим вожака стадом, и не нашлось псов, способных сбить микенцев в кучу. Подобно выкипающей из котла каше, масса горожан шевелилась, охала, шла пузырями — кто-то упал, и его задавили, кто-то ссыпался по склону, ломая ноги; иной выл, утратив рассудок — его били, не понимая, что убивают, лишь бы замолчал…
То, что баран — солнце, поняли не сразу.
Взойдя с запада, солнце поначалу ринулось в зенит, но очень скоро изменило наезженному пути. Ком огня танцевал на месте, затем начинал кружить, как детеныш пантеры, ловящий свой хвост; миг — и солнце падало вниз, чтобы взмыть обратно. Зной косматой овчиной свалился на Микены. В нем, мясными прожилками в сале, пробивались остатки ночной прохлады. После них жара ощущалась стократ острее. Кое-где вспыхнули верхушки сосен. Пламя легко распространялось по сухой хвое. Ветер трепал багрец сосновой шевелюры, рвал в клочья, местами сбивая огонь, местами перебрасывая его на соседние деревья. Далеко-далеко, на краю земли взбунтовался Атлант-Небодержатель — мятежник-титан тряс медный купол, раскалившийся в его сильных руках, и серебро звезд сыпалось дождем под ноги собравшимся.
Лишь созвездие Персея оставалось недвижимым.
— Боги!
— Сжальтесь!
От травы повалил пар. Вечерняя роса на закате густо пропитала жухлый, буро-зеленый ковер. Теперь она становилась белесыми, как рыбье брюхо, прядями тумана. Пар съел у людей щиколотки, колени; добрался до сокровенного, прильнул опытной любовницей. Дымка обжигала и леденила. Мироздание пошло вразнос, солнце плясало в ночном небе, и холод с жарой уживались друг с другом, объединившись в войне против мира смертных. Каменные скамьи пошли трещинами. Часть из них развалилась, доставшись жадной могиле тумана. В свете противоестественного дня не все люди заметили, что город горит. Горел и акрополь — скала увенчалась пламенной короной, где всякий зубец был знаменитой микенской львицей, ярящейся над добычей.
