— Ягненочек, — сказал Атрей.
Фиест кивнул.
Малыш, спящий у ног братьев-Пелопидов, был невинней капли воды на листе. Вольно разбросав руки, он обратил лицо к просветлевшим небесам, приветствуя восход улыбкой. Что снилось юному Хрисиппу? Морфей, бог грез, хранит свои тайны от чужаков. Лишь птицы в дубраве заливались на все лады, приоткрывая миру краешек счастливых видений.
— Доброй ночи, братец, — сказал Атрей.
— Вечных сумерек, — добавил Фиест.
На рассвете эти слова звучали приговором. Может ли брат желать зла брату? Родная кровь — самой себе? «Может,» — вздохнул Уран-Небо, вспомнив серп, лишивший его мужества. «Может,» — содрогнулась Гея-Земля, вспомнив гигантов, ввергнутых в ее чрево после рождения. «Еще как может…» — шепнуло Время из черной бездны Тартара[5]. И эхом откликнулись, соглашаясь, мириады теней в Аиде. Хлебнув жертвенной крови, мертвецы вспоминали не грудь матери, ладонь отца или губы любимой — нож в братской руке вспоминали они.
— Ягненочек, — повторил Атрей.
Фиест оскалился волком.
Боги благословили Пелопса Проклятого обильным потомством. Гипподамия, супруга владыки, рожала без устали. Три дочери разлетелись по чужим гнездам, обеспечив отцу нужные союзы. Старшие сыновья искали счастья на стороне, приращивая исконные земли новыми городами. Младшие, Атрей с Фиестом, безотлучно находились в Писе, рядом с дряхлеющим родителем. Тронос, нагретый седалищем Пелопса, казалось, ждал одного из них со дня на день. В детстве эти двое дрались без устали, изобретая все более ужасные кары сопернику. Но стоило вмешаться кому-то из родичей — драчуны мигом объединялись против дерзкого, становясь плечом к плечу. Готовы сожрать друг дружку без соли, они ясно понимали, что лишь в союзе достигнут цели, а там — гори огнем, былой союз!
И вдруг — крепка, как бронза, старческая любовь! Ядовитей гадюки страсть лысых, чувства седых! Увидел Пелопс в роще нимфу Аксиоху, и утратил разум. Ответила нимфа взаимностью, вернув старику молодость. Родила ему сына — Хрисиппа, Золотого Жеребенка[6]. Все забыл Пелопс — стыд, честь, супругу, наследников. Хлебнув вина, кричал, что оставит венец последышу его чресел. А прочие — ищите, шлемоблещущие, других владений!
Кто герой, тот найдет.
Ничего не зная о заботах, родившихся вместе с ним, малыш Хрисипп рос здоровым и счастливым. Нимфа редко гостила во дворце — тень деревьев она предпочитала крышам домов. Дитя резвилось подле матери, играя на руках сатиров, засыпая на коленях дриад. Сейчас лишь безумец сумел бы представить Хрисиппа во дворце, с венцом на голове, отдающим приказы челяди. Но годы летят вихрем, и воображение безумца завтра способно обернуться правдой жизни.
— Давай, — сказал Атрей.
Фиест достал нож.
Нет, не смолкли птицы на ветвях. И лик Гелиоса не омрачился, надвинув тучу-шапку. Все осталось по-прежнему. Плясала в горах нимфа Аксиоха, вела хоровод с подругами. Убрел искать утех молоденький сатир, которому поручили следить за ребенком. И Зевс-Защитник не воздел громовой перун, желая воздать убийцам полной мерой.
— Чего ждешь? — спросил Атрей.
— Тебя, — ответил Фиест.
Хороший нож был у Фиеста. Длинный, тонкий, хищный. Этот нож, похожий на иглу, сын Пелопса купил на рынке у черномазого моряка, а тот утверждал, что привез клинок из далекого Баб-Или[7]. Врал, наверное. Атрей с полгода завидовал брату, пока не обзавелся заморской редкостью — серпиком из Черной Земли, похожим на клюв филина.
— Вместе, — сказал Фиест, присев на корточки.
— Боишься?
— Опасаюсь. Я его убью, а ты вывернешься чистеньким.
— Кто мне поверит?
— Поверят. Ты дашь клятву в храме. Ведь дашь, правда?
— Я и так дам клятву. Думаешь, побоюсь?
— Так тебя боги накажут.
