— Эй, ты! — рявкнул Птерелай, зовя посыльного. — Ветром в восточную гавань! Передашь: отплывать без промедления.
— На Левкаду? Так они уже…
— Нет!
Гонец в восторге замер. Затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово. Крыло Народа все предусмотрел! Сейчас могучий флот телебоев устремится…
— Всем идти на Тафос. Понял? На Тафос!
— Я понял, — кивнул посыльный. — На Тафос.
— Ты еще здесь?!
Посыльный не стал дожидаться, пока его поднимут в клети. Ловко, как белка, он принялся карабкаться вверх по толстой веревке с узлами. Парень с Закинфа бессмысленно моргал, следя за верхолазом. Парню казалось, что он ослышался. Почему на Тафос? Ведь враги атакуют родной Закинф! И тут до парня дошло: тридцать вражеских кораблей! Он сам сказал. Но ведь он забыл сообщить главное!
— Господин! Господин!
— Что?!
Искаженное яростью лицо Птерелая нависло над гонцом, как гневный лик божества. Парень зажмурился от ужаса, прикрыв голову руками. Но все же нашел силы пролепетать:
— Семь высадилось… только семь!..
— Что — семь?!
— Семь кораблей. Из тридцати. Остальные пошли дальше.
— Куда?
— Господин, всего семь кораблей! Молю тебя! Нам нужна помощь!
— Куда они пошли? Остальные корабли? Отвечай!
Птерелай ухватил гонца за грудки и встряхнул так, что у парня лязгнули зубы.
— Н-на с-север…
На севере от Закинфа лежал Тафос.
— Шевелитесь, сукины дети! — заревел Птерелай на моряков. Те надрывались из последних сил. Вот ладья, шипя по-драконьи, вспорола днищем чешую мокрой гальки и закачалась на пологой зыби. Вторая сопротивлялась, но моряки навалились на упрямицу, и та сдвинулась с места. «Опоздал? — билось тараном в мозгу Птерелая. — Плевать на Закинф, на Левкаду. Даже на Итаку… Главное — удержать Тафос. Город, крепость, символ. Для этого ты должен быть в родных стенах. Одно твое присутствие окрылит друзей и устрашит врагов. Хорошо, что на сей раз Комето осталась во дворце. А Эвер… О боги! Как посмел ты, ничтожество, забыть о сыне? Последнем и единственном? Тебе мало могил?!»
— Эвера! Эвера ко мне! Быстро!
— Я здесь, отец.
— Мы уходим домой.
— Я слышал, отец. Я буду сражаться рядом с тобой.
Эвер успел облачиться в легкий панцирь из кожи, усеянной бронзовыми бляшками. На поясе — меч, в левой руке — круглый щит.
— Рядом со мной? — ужас полоснул ножом по сердцу.
— Да, — кивнул юноша.
— Нет! Бегом на ладью!
— А ты?
Девятый вал клокотал в душе, готовый вырваться наружу львиным рычанием. Нельзя! Это последыш. Пока Комето — всего лишь дочь, пока ты еще колеблешься… Титаническим усилием Птерелай укротил бешенство.
— Мы идем на разных кораблях.
— Я с тобой, отец! Мы должны быть вместе!
— На борт, я сказал!
— Нет.
Огонь превратился в лед, возвращая ясность рассудку. Птерелай сжал кулак, хрустнув костяшками пальцев. Волна накатила; отхлынула. От отцовского, любящего удара Эвер свалился, как подкошенный. Легко, словно младенца, Крыло Народа вскинул на плечо бесчувственное тело и широким шагом направился к ладье. Зайдя в воду по пояс, снял Эвера с плеча, поднял на вытянутых руках:
— Принимайте! Отвечаете за него головой. Если хоть волос…
Не закончив фразу, он двинулся ко второй ладье:
— На Тафос! И так, словно за вами Цербер гонится!
Гребцы садились к веслам.
Лодка с Дулихия ждала их на выходе из бухты.
— …на рассвете!.. шесть кораблей!..
Птерелай даже не взглянул на гонца, рвущего глотку.
— …помощь… — неслось вслед. — Нужна помощь!
Все знали, где сейчас Крыло Народа. Знали, куда слать за подмогой. Значит, и враги — знают. «Дед мой, Олимпиец, — взмолился внук Посейдона. Он был готов прыгнуть в воду, чтобы толкать ладью вперед. — Даруй попутный ветер! Я должен успеть…»
Скрытый в пучине, дед молчал.
«Айнос ниже Олимпа. Небо выше Олимпа. Я слабее бессмертных; судьба над всеми нами. Дед, откликнись! — вне себя от волнения, Птерелай был на грани кощунства. — Дед, однажды и ты станешь просить, да не допросишься…»»
Ветер-лентяй едва полоскал парус. Гребцы, хрипя, налегали на весла. Стучал барабан на корме, задавая ритм. Ладьи едва успели отойти от Итаки на четыре стадии из полутора дюжин, разделявших острова, когда из «гнезда» на верхушке мачты раздался крик дозорного:
