Он сидел в сомнительного происхождения кресле эпохи Людовика XVI рядом со своей женой (в другом таком же), которая уломала его сходить с ней на частный показ весенней моды. Это должно было служить доказательством благорасположенности мсье ле Сюёра, который был чрезвычайно занятым человеком и у которого, как не трудно было предположить, имелись гораздо более важные дела, чем битый час глазеть, как дюжина юных прелестниц появляется в неистощимом разнообразии нарядов. Увы, ни один из них не мог бы сделать чем-то иным его жену, долговязую и угловатую женщину лет пятидесяти с чертами куда более крупными, чем годилось бы для портрета в натуральную величину.
Конечно, он женился на ней не из-за её внешности, и даже в самые первые безумные дни их медового месяца она этого не воображала. Женился он на ней с целью слияния своего процветающего сталепрокатного завода с не менее процветающим заводом локомотивов, который она унаследовала. Брак оказался удачным. Она подарила ему сына, игравшего в теннис чуть ли не как профессионал, танцевавшего чуть ли не как платный обольститель и не боявшегося сесть за стол с самыми проницательными игроками в бридж. И подарила ему дочь, которая благодаря отцовскому приданному могла бы выйти чуть ли не за настоящего принца. Так что у мсье ле Сюёра были причины гордиться своими детьми. Настойчивость и целеустремлённость позволили ему получить контрольные пакеты акций сахарного завода, кинокомпании, автомобильной фирмы и газеты; наконец, у него появилось достаточно денег, чтобы убедить свободных и независимых избирателей некоего округа в том, что никто лучше него не сможет представлять их интересы в Сенате. Это был видный хорошо сложенный мужчина со здоровым цветом лица и седеющей квадратной бородкой; он был лыс и имел на шее приличествующий валик жира. Даже не видя красных пуговиц на его чёрном пальто, можно было почувствовать в нём влиятельную персону. Мосье ле Сюёр был человек быстрых решений, и когда его жена вышла из салона, чтобы играть в бридж, он оставил её, сказав, что должен появиться в Сенате, куда призывают его государственные обязанности. Так высоко он, однако, не двинулся, а удовлетворился прогулкой по боковой улочке, на которую, как он справедливо предположил, будут выходить дамы из салона, когда закончится их работа. Не прошло и четверти часа, как появление стаек дам, среди которых были как юные и миленькие, так и те, кого юными и миленькими не назовёшь, показало ему, что долгожданный момент близок, и через две-три минуты на улицу выпорхнула Лизетта. Сенатор хорошо понимал, что вид и возраст у него не те, чтобы юную особу потянуло к нему с первого взгляда, но уже имел случаи удостовериться, что богатство и положение уравновешивают эти недостатки. Она шла со спутницей, что возможно смутило бы человека менее значительного, но Сенатор не колебался ни минуты: он подошёл прямо к ней, галантно приподнял шляпу, но не настолько, чтобы сразу обнаружить всю лысину, и пожелал ей доброго вчера.
— Bon soire, mademoiselle[2], — сказал он с обворожительной улыбкой.
Лизетта бросила на него кратчайший взгляд, а её полные алые губы, вздрогнув в улыбке, застыли; она отвернула головку и заговорила с подругой с видом полного безразличия. Без малейшего смущения Сенатор повернулся и, отстав на несколько шагов, последовал за девушками. Они прошли по переулку, повернули на бульвар и сели в автобус у площади Мадлен. Сенатор был вполне удовлетворён. Он сделал ряд правильных выводов. То, что она возвращалась домой в сопровождении подруги, свидетельствовало об отсутствии у неё нет постоянного обожателя. То, что она отвернулась, когда он обратился к ней, свидетельствовало о её благоразумии, скромности и хорошем воспитании — а это нравилось ему в юных дамах, если они привлекательны. Её пальто, юбка и чулки из искусственного шёлка говорили, что она небогата, а значит добродетельна. И в этой простой одежде она была столь же привлекательна, как в ослепительных нарядах, которые она надевала раньше. Это особенное чувство, сладостное и притом болезненное, не посещало Сенатора уже много лет, но он сразу вспомнил его.
