Памятная ночь с комарами принесла плоды.
В «Трех мушкетерах» была возможность поговорить о мужественном профиле д'Артаньяна, о его шпаге, неизменно готовой выскочить из ножен, о его отменно крепком сне, о его честолюбивом, но нежном сердце. Однако не представилось случая поговорить о его душе.
Душа солдата меж тем создана из иного вещества, нежели душа горожанина. Хотя оболочка крепче, ей, этой душе, ведомо, что в любую минуту она может вдруг отделиться.от тела. Она сильна сознанием своей хрупкости.
И наш гасконец прибегал к молитвам лишь в двух случаях: тогда, когда убивал, и тогда, когда сам не был убит. В первом случае — чтоб получить прощение. Во втором — чтоб получить свежую лошадь, ведающую дорогу в рай, если придется совсем туго.
Обеспеченный убежищем, отгороженный скамьями, охраняемый Планше и вооруженный короткой шпагой и двумя пистолетами, д'Артаньян не ощущал опасности, и мысль докучать просьбами Господу Богу в его собственном доме была для него неприемлема.
Тем не менее, Планше обратил внимание, что его хозяин исторгал порой глубокие вздохи, чего прежде никогда не бывало. Он приписал это изнурительным бдениям у алтаря и несварению желудка.
Истый парижанин, Планше был сведущ по части Бога и церквей. Аккуратно их посещая, он быстро ознакомил Творца со своими земными проблемами, а также с видами на пребывание души в загробном мире. Он без труда усвоил, что нет дружбы без простоты, и с давних пор его встречи с Господом Богом вращались в области повседневных дел.
Он знал: его собеседник окружен большим придворным штатом и утомлен музыкой небесных сфер. Испросив аудиенцию, он всякий раз пускался в детали. Торговля абрикосами и черносливом переплеталась с вопросами добра и зла. Или, вернее, добро и зло сливались в его сознании воедино, ведь обитают же, в конце концов, и жаворонки, и долгоносики бок о бок в любом уголке нашего мира.
Преклони сегодня Господь ухо к церкви св. Агнессы-заворотами, он услышал бы сетования по поводу римской кухни.
Планше жаловался на пресность пищи. Он находил ее заурядной, без огонька. Он сравнивал ее с торсом женщины, лишенным головы и прочих прелестей. Врожденная порочность петрушки усугубляла ситуацию.
Меж тем молитвы и вздохи никем не прерывались. Посланец не появлялся. Покушение не повторялось. Д'Артаньян, погружаясь в меланхолию, приходил все более к выводу, что с течением времени он становится д'Артаньяни.
Таким образом, промчались две недели, как вдруг в один прекрасный день д'Артаньян подал Планше знак. Тот подбежал.
— У вас есть идея, сударь?
— С чего ты взял?
— У вас глаза загорелись. Пока мы торчали тут в Риме, глаза у вас были какие-то невеселые.
— Бели ты умеешь смотреть, значит, умеешь и слушать.
— Вполне. Если это не касается жены.
— Слышишь ты что-нибудь?
— Слышу, как кто-то ходит взад и вперед.
— Как ты думаешь, кто это вышагивает?
— Человек, у которого есть еще вино в бутылке, хотя он уже изрядно выпил. Я читал где-то, что Рим стоит на подземельях.
— Рим? Без сомнения. Но не приходило ли тебе в голову, что подземелье возможно под церковью?
— Любопытная мысль.
— Знаешь ли какое-нибудь слово, родственное слову подземелье, только малость посерьезнее?
— Склеп? Но это, пожалуй, не подходит.
— Катакомбы!
— Катакомбы?
— Да, катакомбы. Там, где твои предки христиане собирались для молитвы, таясь от гонений. Там, где по начертанной на песке рыбе опознавали единомышленника. Там, наконец, куда ты сейчас пойдешь за мной следом.
Не переставая восхищаться своим хозяином, Планше увидел, как тот с величайшим хладнокровием открыл боковую дверцу и стал спускаться по лестнице, ведущей в нечто похожее на пещеру. Оттуда тянуло холодом и запахом тленья.
В катакомбах под церковью св. Агнессы оказался всего лишь один христианин, зато человек серьезный.
Д'Артаньян и Планше сделали два-три шага вперед. Возможности ошибиться не было. От этого человека на целое лье несло французским духом.
