Он сел, разгладив на коленях салфетку и продемонстрировав при этом свои незаурядные зубы синьору Порфирио, который ответствовал улыбкой понимания, обнажив при этом собственные клыки.
После чего наш мушкетер проглотил тарелку супа, которой воспоследовали вторая и третья. После чего он атаковал барашка, позаботившись о том, чтобы четверть блюда досталась Планше, который занимался меж тем багажом.
Обед был завершен блюдом с трюфелями, затем с зеленым горошком, затем с творогом, затем, в-четвертых, а также, в-пятых, компотом.
Закусив, таким образом, со скромностью отшельника, он отошел ко сну.
В ту ночь д'Артаньяна посетили два сновидения.
В первом его святейшество предлагал ему кардинальскую шапку и командование своими войсками, отчего Ришелье в припадке ревности сделал нашего гасконца маршалом Франции.
Второе сновидение заключалось в том, что перина, на которой он спал, превратилась в Колизей. Было большое стечение публики, все волновались, и камни тряслись, что, впрочем, не поколебало устоев сооружения.
Эта не слишком приятная ситуация длилась до тех пор, пока д'Артаньян не очнулся на руках у Планше с головой, свешанной к тазу.
Он прохворал шесть дней. На первые пять дней Колизей перекочевал в его нутро с тем, чтобы превратиться на шестой в скромную церквушку, утратившую вскоре и колокольню, и паперть, и дом священника. К вечеру осталось всего два-три камня. Д'Артаньян стянул с головы ночной колпак, встал и зарядил пистолеты, намереваясь отбить у синьора Порфирио всякую охоту к кулинарным изыскам.
У Порфирио не оставалось никаких шансов уцелеть. Но случилось непредвиденное: за него вступился Планше.
— Сударь, этот человек невиновен. Если он что-то совершил, то по незнанию, и мы не можем подвергнуть его карамд ибо иначе errare tantum maleficium quid sapiens non habet[6].
Латынь у Планше была не самой высокой пробы, но он говорил с таким жаром, что критиковать его возможности не было.
— Помните ли вы, сударь, стебли той приправы, которые плавали в вашем супе?
— Более или менее.
— Ну вот. Так это была петрушка.
— Петрушка?
— Та самая трава, которую древние звали диким сельдереем. А известно ли вам, что писал по этому поводу Плутарх?
— Поясни.
— Он писал… Я не цитирую по-гречески, потому что не знаю языка…
— Продолжай.
— Он писал, что если человек болен и его жизнь в опасности, то спасти его может только петрушка или сельдерей, ибо у нас есть обычай украшать статуи венком изэтих трав.
— Вот оно как!
— Эта трава погребальная, гибельная, пустая и пророческая, она портит небо, пятнает репутацию честного человека, сокращает жизнь и интересует лишь молодых собак, которые справляют в ней свою нужду, она вызовет у вас рвоту, если вы съедите листочек. Она пронзила вам желудок не хуже кинжала. Роковая неосторожность.
— И тем не менее нет указов против петрушки? Должностные лица бездействуют?
— Вы, верно, знаете пословицу.
— Какую?
— Стрелять из пушки по петрушке, что означает: расточать время на пустяки.
— Пустяки! Я чуть не умер.
— Потому что синьор Порфирио — плебей. Он варит для медников, а их желудки…
— Где ж ты начитался Плутарха?
— В моей лавочке.
— Черт побери! В твоей лавочке?
— Двенадцать томов ин-кварто, сударь. Великолепная печать, цвета красный и черный. Я заворачиваю в эти листы покупки.
— Заворачиваешь покупки?
— Да, но, заворачивая, я их читаю. Из всего следует извлекать пользу.
И Планше отвесил поклон.
Д'Артаньян, который был еще слаб, велел перенести оружие и все свои пожитки в тратторию Перкорары, через три дома от траттории Порфирио.
Синьора Перкорара слыла вдовой, что можно было, впрочем, толковать по-разному. Она почтительнейше приветствовала нашего героя, созвала служанок и велела заботиться о господине д'Артаньяни, как если б тот был бог и повелитель.
— Д'Артаньян, — сделал наш гасконец уточнение.
— Д'Артаньяно или д'Артаньяни — какая разница? Синьор д'Артаньетти, здесь вы будете чувствовать себя как у Христа за пазухой.
— Планше, внеси мое имя в книгу постояльцев. Что и было исполнено.
— Шевалье д'Аратаньуччи, — прочитала хозяйка. — Тем приятнее. Свечу, чтоб посветить господину д'Артаньоччи!
