Конан погладил его, как погладил бы лошадь или собаку.
— Сиди смирно, пестрая шкура! Хозяин скоро вернется.
Не успело еще Око Эрлика выкатить из-за деревьев, как на берегу появились Юлдуз и Фейра. Девушка, недолго думая, бросилась Конану на шею.
— Если бы не ты, никогда мне не видать моего счастья!— восклицала она.— Сами боги привели тебя в наш дом, о Конан из Киммерии!
— Скорее уж, Мишрак ибн Сулейн,— ухмыльнулся Конан.— Ну, вы собрались? Надеюсь, вина и еды у вас вдоволь?
— Да, я уж давно все приготовила,— кивнула Фейра, указывая на две большие переметные сумы, которые с трудом волок на плече Юлдуз.— Я вас всю ночь прождала. Твои люди тоже не спали: я слышала, как они бродят по двору.
— Ничего, я их быстро призову к порядку. Да всыплю, как следует Харре за то, что не дал выспаться отряду,— весело отозвался Конан.— А вы летите. Вон уже солнце встает. В Праздник Пророка люди поднимаются рано, как бы вас не увидели.
Молодые послушно уселись на ковре, пристроив рядом сумки, и Юлдуз произнес трижды свое кхитайское слово, прозвучавшее, как звон спущенной тетивы.
Ковер медленно поднялся над озером…
— Удачи!— крикнул Конан, вскинув вверх сжатый кулак.
— Прощай!— закричали муж и жена в один голос, и Фейра помахала рукой.— Будь счастлив!
Ковер набрал высоту, став едва заметной точкой в безоблачном синем небе, и улетел в сторону солнца.
Известно, что уходящий уносит с собою лишь треть разлуки, оставшийся же принимает на себя две трети. Эти двое улетели в новый, сулящий им золотые горы край, оставив заботы и огорчения прошлого в старом доме, словно ненужную утварь. Они улетели, а киммерийца Конана ждал новый день, полный обычных забот и тревог начальника отряда, на которого возложена тяжелая тайная миссия, от исполнения которой зависит судьба целого государства. Киммериец встряхнулся и зашагал к усадьбе.
— Харра, вырви Нергал твою печень!— загремел его голос еще от масленичной рощи.— Вы в казарме или в веселом доме? Что здесь такое творится, я вас спрашиваю, сборище толстобрюхих байбаков!..
Но продолжить ему не удалось. На него налетели, едва не сбили с ног, облепили и затормошили. Хвала богам, это перемежалась самой черной бранью, и громче всех был восторженный рев Харры, поминавшего Эрлика, Крома и всех прочих небожителей и демонов. Случайный прохожий, услышь он эти разноголосые вопли, решил бы, что этой ночью целый пантеон как светлых, так и темных сил, объединившись, вызволял из страшной беды какого-то легендарного героя.
— Да слезьте вы с меня!— отплевывался Конан.— Бешеный шакал вас покусал, или тарантулы ужалили в голые задницы? Мало мне Мардуфа, теперь мой собственный отряд вознамерился сжить меня со свету! А ну, строй-ся!— рявкнул он, наконец, во весь голос.
Привычная команда возымела действие. Орущий и машущий руками клубок распался и превратился в более-менее ровный строй. Конан перевел дыхание.
— Животы втянуть! Что за вид? Вы всю ночь кувыркались в соломе? Где твои сапоги, Фархуд? Чалмы грязные, шлемы не чищены! Через колокол начало Церемонии Десятого дня, а у вас такие рожи, будто вы пили три дня без просыпу! Харра, ты сегодня будешь чистить конюшню. Один. Я оставлял на тебя отряд, а вернулся в барсучье логово!
Харра пробормотал что-то, ухмыляясь во весь рот. На остальных брань ун-баши тоже, видимо, не произвела должного впечатления, потому что после команды: «Марш в воду, глаза б мои вас не виделись — весь отряд помчался к озеру с хохотом и гиканьем.
— Харра, останься,— велел Конан. Первый помощник, все так же ухмыляясь, подошел к нему.— Есть у нас что-нибудь пожрать? Клянусь Кромом, я голоден, как волк с ванахеймских ледяных равнин.
— Сейчас все будет,— ответил Харра и, выставив перед командиром полный кувшин вина, ушел к кухне.
Только сделав первый глоток, Конан понял, как хотел пить все это время. Он выпил, не отрываясь, уже почти половину кувшина, когда Харра принес холодную баранину, лепешки и урюк.
— Рассказывай,— потребовал он, сгрузив все это на стол.
— Потом,— буркнул Конан с набитым рюм.— Выставим первую смену, тогда все услышишь. А сейчас, ради Праздника Пророка, дай мне поесть спокойно!
