Поскольку Кайзеру стукнуло сорок шесть, это было похоже на правду. Однако задержаться на этих важных вопросах подольше им не удалось. По законам социальной физики группа из четырех человек неизбежно начинает вовлекать в свою орбиту новых собеседников — Мелани Ричардсон из Института современного искусства, Натали Портер, писавшая для «Художественного обозрения», и Скотт Томсон, которого Джефф знал, хоть и эпизодически, больше десяти лет. Все это время, пока другие меняли работу или делали карьеру, Скотт преспокойно сидел на одной и той же непритязательной должности в «Обозревателе», перемежая это долгими периодами странствий. Так он зарабатывал себе на жизнь, хотя истинным его призванием было постоянно меняться — каждые несколько лет он с энтузиазмом кидался во что-то новое, да так самозабвенно, что это напрочь перечеркивало все, во что он с таким неистовством вкладывался еще вчера. Последнее его помешательство, впрочем, было то же, что и восемь месяцев назад: «Горящий человек», большая тусовка в пустыне Невада. Он уже был там пару лет назад и собирался снова поехать в августе. «Опыт, переворачивающий всю жизнь» — называл он ее. Ровно то же самое Джефф слышал от него в последнюю их встречу, на вечеринке на фризовской Ярмарке искусств, и был вполне готов поверить ему на слово. Впрочем, у Майка были на этот счет другие взгляды.
— По моему опыту, эффект «опытов, переворачивающих всю жизнь», проходит очень быстро, и через несколько недель ты выныриваешь на поверхность, ничуть не изменившись. Хотя в девяти случаях из десяти именно меняющие жизнь опыты часто помогают тебе осознать всю не-изменность собственного бытия. Потому-то все эти романы и пользуются такой популярностью, ну, там где есть день или событие, «изменившее навеки всю их жизнь». Сплошная фикция.
— Уж ты-то точно не меняешься, чувак. Циничный, как всегда.
Скотт (называвший всех подряд чуваками) ничуть не обиделся; говоря это, он едва не смеялся, в то время как тирада Майка была не то чтобы агрессивной, но достаточно жесткой.
Легкая неловкость, порожденная этой перепалкой, была нарушена неким субъектом в голубом льняном пиджаке, который налетел на Джеффа, расплескав свой бокал. Он наполовину обернулся, и Джефф машинально извинился. Никакого самообладания не понадобилось: агрессия сдалась без боя. Это был в своем роде триумф эволюции. Столкнувшись с каким-нибудь непокорным артефактом — зависшим компьютером или зажевавшим бумагу принтером, — Джефф моментально вскипал, но во всех социальных ситуациях гнев сам собою и без всяких усилий мутировал в свою улыбчивую противоположность.
Кто-то похлопал его по плечу. Джефф моментально узнал новоприбывшего, да, собственно, он знал его довольно хорошо, вот только имя как нарочно вылетело сейчас из головы. Как свидетель, изучающий составленный полицией фоторобот, Джефф на автомате регистрировал детали его внешности, — широкий нос, короткие темные волосы, белую рубашку, подчеркивавшую загорелую кожу, — но почему-то они отказывались складываться в имя, равно как и в личность. Джессика и Мелани уже болтали с парнем в выцветших джинсах и голубой футболке с портретом Боба Марли. Майка и Кайзера отлив унес куда-то еще. Их маленькая группка, начавшая было наращивать свою гравитационную массу, неуклонно растворялась, опробуя себя в других формациях. Ах, то была Венеция… Типичная венецианская вечеринка, полная красивых женщин, сплошь упакованных в «Миссони» и «Прада».
— Здесь столько красивых женщин… — начал он.
Как же, черт возьми, его зовут? Прежде чем начать прочесывать свои мозги в поисках этого проклятого имени, Джефф думал эту самую мысль, но, высказанная вслух, она, даже будучи предельно точным наблюдением, приобрела довольно грубую окраску. Словно бы твоя жизнь прошла в каком-то начисто-лишенном-женщин захолустном пабе, где вечно никого нет, кроме пары завсегдатаев, отрешенно пялящихся в свои пинтовые кружки с фирменным пивом, которым только и делать, что запивать печаль-тоску. Окинув мысленным взором эту картину, Джефф сделал глоток своего сугубо женственного беллини.
