Вой сменился радостными криками.
Несколько мужиков выделились из толпы и пошли к погоревшей усадьбе. Другие окружили князя и целовали его ноги.
— Так-то, ребята, мстить поляку будем! — повторял он.
— Уж мы им попомним! — весело шутили мужики.
Князь сошел с коня и устроился под широким дубом.
Бабы устлали поневами траву и наложили рухляди, чтобы ему было мягко.
Князь шутил и смеялся, но порой задумывался, и его глаза злобно сверкали.
— С ними ли не найду? — шептали его губы, и вдруг он спросил: — Сколько вас всех, мужиков?
— Да душ восемьдесят будет!
— Вот, Антон, — сказал князь, засмеявшись, — рыли свое — и клад отрыли!
Так образовался один из страшнейших отрядов знаменитых шишей.
Глава XX
Свержение Василия Шуйского
В маленьком согбенном старичке с седой бороденкой клином, с острым носом и маленькими глазками трудно было бы узнать русского царя Василия Шуйского, если бы не его парчовый кафтан, да не нож при поясе, да не посох из дорогого рога единорога.>{29} Он сидел в глубоком кресле в своей молельне, положив руки на налокотники, и тусклым взором смотрел пред собой. Рядом с ним находился его свояк, князь Иван Воротынский>{30}, и говорил ему что-то. Но не слышал царь его речей; далеко назад ушла его дума.
Сколько силы, величия и славы соединялось у русских людей с его именем вплоть до времени царения его! Где же теперь все это? Неужели Бог покарал его за гордые мысли? И он бил себя кулаками в грудь и шептал молитвы. Когда он был думным боярином при Грозном царе, кто был сильнее его? Годунов, Малюта копались под него, так нет, не осилили! И не кому другому, а ему поручил Грозный царь своего слабоумного сына. Кто тогда Русью правил? Слабоумный Федор только в колокола звонил, на колокольни лазал, а он, Василий Шуйский, и суд, и расправу чинил. Не было больше его человека на Руси. И потом, когда помер Федор и выбрали царем Бориса Годунова, разве не пытался тот извести его, Василия? Да нет, обжегся! Василий пошел поперек его пути, привел Гришку Отрепьева и на престол посадил; а когда стал не люб этот Гришка, он же извел его. Да! Народ видел его рвение. Разве по проискам этот народ выбрал его, разве напрашивался он в цари? Все пришли, уговаривали.
И что же? Едва принял он на себя царские бармы и надел Мономахову шапку, изо всех щелей поползла злая крамола. С первых дней пришлось вести войско против Болотникова, ульщать строптивого Ляпунова. А там «вор» явился и страшное Тушино. Чем прогневал он Бога, когда близкие люди позабыли крестное ему целование и побежали служить «вору»? Послал Бог избавление — Скопина-Шуйского, дорогого племянника, и тот разбил воров, отогнал поляков. Мир был бы на Руси — и вдруг Скопин-Шуйский помер! А теперь все на него и все! Ляпунов отложился и землю мутит, поляки подошли и стоят под Москвой с одной стороны, «вор» — с другой, войско разбито, татары ушли, немцы изменили; нет ни людей, ни войска, ни денег, а враг близко и грозит позором.
Думал царь, а Воротынский все говорил и говорил. Вдруг Шуйский вздрогнул и схватился за нож.
— Что, говоришь, Ляпунов здесь? — переспросил он.
— Здесь не сам он, Прокоп, а его брат, Захар, — ответил Воротынский. — Уж недели с две путается.
— Взять его! В застенок! На дыбу!
— Нельзя, царь. Немало здесь рязанцев, а Захару только крикнуть.
— С кем путается?
— Больше у боярина Голицына. Что ни день, то собор там у них, и все на твою голову А говорят… будто онамеднись, с четвертка на пятницу в ночь, в соборе Архангельском плач и стон слышались, возжены светильники были и какие-то голоса неведомые читали псалом сто восемнадцатый>{31} и пели «Вечную память».
Царь вздрогнул и закрыл лицо руками.
Воротынский тихо вышел из молельной, а царь долго-долго сидел все в той же неподвижной позе. Но, видно, гордыня победила смирение; он вдруг выпрямился, грозно сверкнул глазами и твердо произнес:
— Царь я, народом избранный, царем и останусь!
Но не так думал весь народ московский, возбуждаемый к смуте против Шуйского Захаром Ляпуновым, Голицыным и его клевретами. Семен Андреев, Телепневы и Терехов-Багреев ходили по рязанцам и созывали их именем Ляпунова.
