– Сулейман-бек, у тебя кровь идет! Что произошло? – воскликнул Салим, когда его молочный брат прошел сквозь завесу, закрывающую дверной проем в покои Салима, и тот увидел, что его зеленая туника потемнела от крови, струившейся теперь по его левой руке и пальцам и капавшей на белый мраморный пол.
– Всего-навсего маленький спор о престолонаследии – и небольшая царапина.
– Подойди сюда, дай мне посмотреть. Может, вызвать хакима?
– Может, и вызвать. Хоть рана и неглубокая, ее, вероятно, придется зашить.
Сулейман-бек протянул руку, и Салим разорвал ткань рукава его туники, чтобы осмотреть рану – разрез три дюйма длиной на предплечье чуть выше локтя. Когда принц останавливал кровь своим шейным платком, то увидел, что лезвие разрезало светло-желтый слой подкожного жира и неглубоко проникло в мышцу, но не достало кость.
– Ты прав. Рана чистая и не слишком глубокая, но тебе все равно будет нужен хаким. Кровь еще идет, поэтому держи руку выше головы, чтобы уменьшить давление, а я пока перевяжу.
Повязывая свой шейный платок вокруг внушительного бицепса Сулейман-бека, он крикнул слуге привести хакима, а затем снова спросил брата, на сей раз с беспокойством в голосе, в котором слышалась уже не только забота о самом близком друге:
– Что произошло? О каком вопросе о престолонаследии ты говоришь?
– Я шел через внутренний двор мимо юнцов, с которыми водится Хусрав. И тут один из них громко говорит другому, да так, чтобы я слышал: «Видишь, идет старый Сулейман-бек. Мне его жаль. Не его хозяин станет падишахом. И останется ни с чем, не то что мы, когда придет к власти Хусрав, а не его мятежник-отец. Может, он к кому из нас в слуги пойдет, будет у нас новый хутмагар…[18] Такой и в винах, должно быть, разбирается. Салиму ведь много наливать приходится». Я ничего не мог с собой поделать, хоть и знал, что им только этого и надо. Я повернулся и пошел к ним, схватил говорившего за горло, прижал его к столбу и предложил повторить то, что он сказал. Он пробулькал, что мое время ушло. Что, когда падишах умрет, нас обойдут. И что преуспевать – удел молодых.
Тогда я сказал ему, продолжая держать за горло: пусть, мол, сейчас попросит меня стать его хутмагаром, коли захочет – и сможет. Он ничего не сказал. Я сжимал все сильнее. Его лицо посинело, а глаза аж затрещали. Еще минута, и я бы его убил. Но вдруг я почувствовал острую боль в руке. Один из его друзей оказался посмелее остальных и полоснул меня кинжалом, чтобы ослабить мою хватку. Я на миг поймал взгляд нападавшего, мы оба испугались от того, что произошло, – и еще больше того, что могло произойти… Потом друзья Хусрава убежали, утащив за собой своего горластого, но задыхающегося товарища. Его горло еще долго будет болеть, и он теперь, по крайней мере, дважды подумает, прежде когда-либо ввяжется в спор.
– Я бы не смог так сдержаться, как ты, – ответил на это Салим. – Друзья Хусрава все больше наглеют, наступают, чувствуют себя вольготно и прославляют моего сына как достойного и сильного будущего правителя. Так как после прискорбной кончины Даниала я остался единственным из ныне живущих сыновей моего отца, их притязания на власть и призывы перескочить через поколение стали громче и явственнее. Как они смели напасть на тебя? Тем самым они как будто проверяют, как далеко смогут пойти, – или, возможно, даже хотят вынудить меня выступить против них и таким образом поссорить меня с отцом…
– Почему падишах не остановит их?
– Я не знаю. Он сильно сдал после смерти матери и Даниала. Иногда выглядит совсем как старик, и его часто мучает живот. Он, похоже, очень любит бывать вместе с Хуррамом, проверяет и исследует его способности и учит его – чего он никогда не делал ни для своих сыновей, ни для других внуков.
– Иногда я даже думаю, не позволяет ли он специально Хусраву и его сторонникам показать нам, насколько больше народу пойдет за ними, чем за нами.
– Может, и так. Я был рад, что даже некоторые сановники старшего возраста, которые процветали при Абуль Фазле, теперь начинают склоняться в мою пользу, обеспокоенные тем, что Хусрав выпячивает свою молодость, а они уповают на опыт. Возможно, мой отец более проницателен, чем я полагаю, и подспудно настраивает своих придворных должным образом.
