Такого я и злейшему врагу не пожелаю, но не могу сказать, что, узнав о случившемся, стал биться головой об стену. Я ведь пытался ему помочь, фактически дал ему carte blanche[19] с Мартой на вечерок-другой. Но он напустил на себя вид ревнивого мужа, а сам вожделел к Марте, хотел затеять с ней тайную связь, даже написал ей письмо с гнусными предложениями, моля ее о любви. Марта благородно отказалась. Но мы — включая и Кете — все же подталкивали его к более справедливой разумной альтернативе, а он, подобно Патроклу, ерничал в своем шатре.>{123} Есть люди, помочь которым просто невозможно.
— Война странным образом подействовала на нас. Да, либидо на некоторое время подскочило. Но потом выровнялось. И после этого опять была только ты.
Ее лицо чуточку смягчается, пальцы держат спицы уже не так судорожно.
— А в последние двадцать лет, — добавляю я, — я не спал ни с кем.
Я не случайно назвал это число: в 1919 году я занимался любовью (да, я признаюсь в этом) с Еленой Дейч на своей кушетке — единичный, безумный эпизод. Это было на следующий день после жуткого самоубийства Тауска; мы оба чувствовали себя немного виноватыми и находились в состоянии шока. Его тело висело на гардинном шнуре, а из головы текла кровь. Ее ноги в шелковых чулках крепко обвивали меня, нам хотелось кричать: «Шел бы ты в жопу, Виктор!» Она неразборчиво бормотала что-то по-польски — наверно, догадался я, о маленьком сыне Либермана, то ли умершем от менингита, то ли убиенном. Она хотела подольше удержать меня в себе, но как только мое семя пролилось в нее, я вышел. Чулок, пока мы безумствовали, сполз; она села и, пристегивая подвязку, прошипела по-немецки: «Я рада, что он мертв!», потом дернула шелковую ткань, водружая ее на место. Потом она оправила платье, легла, и мы продолжили сеанс психоанализа.
— В любом случае, дорогая, это в первую очередь была агрессия. Против Бауэра. Когда я пользовал Иду, он лгал мне, отрицая свою сексуальную связь с фрау Зелленкой. К сожалению, сначала я верил ему, а не Иде, и по этой причине был с нею довольно резок. Другими словами, он был готов опять принести ее в жертву. Я не прощаю таких чудовищ. Поэтому я натравил на него твою маму! Чтобы покончить с ним! — Я вопрошающе улыбаюсь ей. — Ну, теперь понимаешь?
Анна пожимает плечами, вздергивает брови — это ее вроде бы устраивает. Наверное, сейчас она думает о фрау Зелленке, вспоминает, как ревновала ее когда-то ко всем ее пассиям. Анна глядит в пространство, пальцы ее неторопливо работают спицами. Постепенно на ее губах появляется улыбка Леонардо>{124}. Спрашиваю, что ее позабавило.
— Я подумала о той вымышленной сцене. Как ты вытаскивал его из мамы.
Передо мной возникает сад Доры.
— Наверно, они этого не ждали.
— Наверно.
Она улыбается шире; я тоже слабо улыбаюсь.
— Что-то вроде изнасилования наоборот, — бормочет она. Озорно пляшут ее глаза и пальцы. Она фыркает, и я тоже слабо хихикаю.
— Герр Кофман! — весело каркаю я; и, перейдя на английский: — Мистер Кашель!
— Ах да! — Она заливается смехом. — Я прекрасно помню, — говорит она, когда мы успокаиваемся, — что тогда у тебя были перевязаны ребра, и ты едва мог двигаться. Ты сказал, что упал.
— Это правда. Я упал.
— А мама все хлопотала вокруг тебя.
— Не больше обычного. «Ничего не могу сказать, Зиги, ты вел себя как настоящий mensch[20]…»
Ее пальцы забегали быстрее, она целиком ушла в работу над розовым свитером для Дороти. Между бровей появляются морщинки.
— Я никогда всерьез не интересовалась фрау Зелленкой, так что ты напрасно волновался. — А потом презрительно: — Лампль! Ты хотел, чтобы я вышла за Лампля!
— На самом деле я этого не хотел.
— Он делал мне предложение. У нас в дверях. И пытался меня поцеловать. Я отвернулась.
Глаза ее быстро моргают, и она отворачивает голову. Она задумывается, замирает. Вспоминаю ее фотографию, сделанную сразу после войны: она сидит за моим письменным столом, уставившись на вазу с подсолнечниками, белизну ее фарфоровой кожи подчеркивают короткие черные волосы и пронзительный взгляд, рот раздвоен между интеллектом и чувственностью.
