На самом же деле, если Флисс в письмах ко мне и вспоминал о существовании моей свояченицы, то лишь мимоходом — прося засвидетельствовать ей свое и жены почтение. И вообще наша с ним переписка да и близость сходила на нет. К тому же я обнаружил, что берлинский Флисс, сей занудливый автор абсурдных теорий, просто меркнет рядом с «золотым руном»>{50} (шутка Минны), автором его писем к ней. Этот золотой Флисс, несмотря на внешность карлика, был мужчиной, достойным страсти Минны; его письма к ней будоражили меня, порой ошеломляли и часто наполняли сильным желанием. По ее словам, он был единственным из всех ее знакомых мужчин, кто мог сравниться со мной в интеллектуальной одаренности, но при этом — она колебалась, сказать это или не сказать, — обладал дополнительным привлекательным качеством: фантастическим, волнующим сексуальным воображением.
Как-то в день рождения Шенберга я вспомнил нашего бедного покойного друга, которого она когда-то любила. Минна пожала плечами. «Мы бы стали плохой парой», — сказала она.
Лихорадочно дописывая последние главы моей книги о снах, я решил положить конец всякой переписке с Флиссом. Я изжил его. Наш с ним последний саркастический «конгресс» состоялся в Ахензее, где во время одного довольно опасного восхождения я споткнулся об него и чуть не сбросил это тщедушное тело в пропасть; впрочем, потеря была бы невелика. Я тут же написал Минне письмо, в котором выражал сожаление о его разрыве со мной (но я оказался одиозным плагиатором, укравшим его теорию бисексуальности) и сообщал, что, поскольку его страсть к ней стала абсолютно невыносимой и никогда не будет утолена, он прощается с ней навсегда. Два дня Минны не было видно. На третий я ее разыскал; она плакала в платочек. Я утешал ее, как мог, и заверил, что для меня она значит столько же, сколько моя жена, — если не больше.
Как только она перестала получать письма от Флисса, ее жизнь неизбежно поблекла. Но в состояние марпесского мрамора она больше не вернулась. Она осталась бодрой, живой, умной, временами пылкой и неизменно верным другом.
Когда в 1927 году до нее дошло известие о смерти Флисса, она опять на несколько дней ушла в себя. В сотый раз она перечитывала все его письма, вновь оживляя всепоглощающую страсть, пережитую ими в последние годы девятнадцатого века. Одновременно и я перечитал все ее письма к нему. Я не сомневаюсь, что когда-нибудь, много лет спустя после смерти Анны, какой-нибудь ученый муж обнаружит этот тайник за семью замками и поймет, что у него в руках целое состояние. Переписка Флисса с Минной Бернайс вызовет много шума. Мои письма к нему, попавшие к Мари Бонапарт, никогда не увидят света, но некоторые из его писем ко мне всплывут, и их будут без конца сравнивать с его тайными и сладострастными письмами к моей свояченице. Какой бы урон это ни нанесло его личной репутации, он приобретет большую и совершенно незаслуженную славу своим выдающимся стилем и блестящими вспышками психоаналитических прозрений. Скажут, что Фрейд беззастенчиво обокрал Флисса. Пусть. Будут также интересоваться, знал ли Фрейд о тайной страсти свояченицы, знал ли о том, что она — мазохистка. Скажут, что по крайней мере один раз она его поцеловала — на балконе над озером в Италии; но даже в этой попытке соблазнения она обманывала его. Зашло ли у них дело дальше этого поцелуя?
А потом, как обычно, появится какой-нибудь ученый выскочка и, обратив внимание на то, что почерк Флисса в его письмах к Минне отличается от почерка в письмах к другим корреспондентам, объявит письма к Минне подделкой. Но его шумно опровергнут, ссылаясь на то, что письма Минны абсолютно подлинны. Вот, скажут они, это и есть истинный, раскованный Флисс. Чему же тут удивляться — в этом состоянии у него и почерк был немного другим.
