Фрейд редко посещал театр. Причем ходил он только на оперы Моцарта, единственное исключение делалось для «Кармен».
Была у него и отдушина, скажем так, общественного плана. Фрейд искал близкую себе по духу мужскую компанию и нашел ее в еврейском клубе «Бнай-Брит». Членом этого клуба он состоял до конца своих дней.
Конечно же, он не был лишен амбиций и не был чужд мирских слабостей. Его научные заслуги были оценены мировым сообществом. Попытку добиться присуждения Фрейду Нобелевской премии предпринял в тридцатых годах Арнольд Цвейг, но Фрейд говорил, что это пустая трата времени. «Не слишком трудитесь по поводу химеры Нобелевской премии. Совершенно очевидно, что я ее никогда не получу… вряд ли можно ожидать, что официальные круги пойдут на такой провокационный вызов нацистской Германии, каким является присуждение мне этой премии». Томас устами Фрейда: По словам одного американского профессора, навещавшего меня несколько лет назад, Павлов в Ленинграде сказал ему, что своими достижениями в изучении условных рефлексов он во многом обязан моим открытиям. Я резко ответил американцу, что Павлов мог бы сделать это заявление несколькими десятилетиями раньше, например, когда ему вручали Нобелевскую премию. Как легко получить Нобелевскую премию, когда ты готов мучить собак.
Фрейд испытывал страсть к древним вещам. Она удовлетворяла его эстетические потребности, его постоянный интерес к возникновению цивилизации и ко всем сферам человеческой деятельности. Так, например, в письме от 20 августа 1898 года Фрейд пишет Флиссу, что купил в Инсбруке римскую статуэтку. Таких статуэток были десятки. Ныне они являются экспонатами музея Фрейда в Лондоне.
Говоря о Фрейде, невозможно умолчать о том, что он был патриотом Австро-Венгрии и Германии. В течение первых двух или трех лет Первой мировой войны Фрейд, как утверждают биографы, явно симпатизировал тем странам, с которыми был тесно связан и за которые сражались его сыновья. Он даже восстал против своей любимой Англии, ставшей теперь «лицемерной», и явно принял немецкую версию, что Германия «окружена» завистливыми соседями, которые строят заговоры с целью ее уничтожения. (Томас устами Фрейда: Нас снедает тревога, хотя мы и уверены, что Германия и Австрия воюют за выживание европейской культуры и непременно одержат победу.) Только к концу войны у него возникли подозрения относительно моральной стороны этой бойни, так что затем он начал скептически относиться к обеим версиям и мог оставаться над схваткой.
Джонс утверждает, что при всем своем железном самоконтроле Фрейд был более эмоционален, чем большинство людей, и определенные аспекты критики достаточно глубоко его задевали. Эмоциональность Фрейда, безусловно, распространялась и на сферу его отношений с многочисленными родственниками. Тот же Джонс приводит слова Фрейда: «Я не кто иной, как темпераментный конквистадор».
Темпераментный конквистадор обладает буйной фантазией. Герой Томаса обнаруживает, что его отец и не отец ему вовсе, а настоящий его отец — тот, кого он всю жизнь считал своим единокровным братом, тогда как Якоб лишь прикрыл грех своего старшего сына Эмануила.
И вот что послужило основанием для столь неожиданного поворота в романе. Фрейд неоднократно говорил, что двойственность его восприятия племянника Йона (который был на год старше него) повлияла на развитие его характера. До трех лет они были неразлучны. Потом, говорит Фрейд, «мой племянник Йон, сын Эмануила, претерпел множество перевоплощений… По всей вероятности, он нередко злоупотреблял нашей дружбой, и я со своей стороны отваживался выступать против своего тирана».
Маленький Зигмунд узнал, что его дружок, почти ровесник, приходится ему племянником, а его отца называет дедом. Фрейду казалось, что дядей должен бы быть не он, а старший и более сильный мальчик. Фрейд был умным ребенком, но в запутанных семейных отношениях разбирался с трудом. Согласно самоанализу, проведенному им сорок лет спустя, в детстве он связывал воедино свою няньку Монику и отца (Томас устами Фрейда: Странно, но труднее всего мне принять то, что папа — Якоб — спал с моей нянькой, Моникой)
