Порой, раздраженный всеми этими возникшими или могущими возникнуть проблемами, он был сердит на себя за то, что вообще связался с Адель, вскружил ей голову. Черт возьми, было так заманчиво завоевать эту юную душу, получить над ней полную власть, что он не смог противиться соблазну. Он достиг всего, что хотел, но сделал хуже и себе, и ей. Себе - потому что все глубже увязал в ее чарах, что потребность быть с ней, обладать ею становилась все сильнее, а ей - потому, что она была привязана к нему совершенно беззаветно и разрыв с ним, который неминуемо когда-нибудь произойдет, станет для нее ударом.
Иногда он отгонял от себя эти мысли и, закрывая глаза на все, задавался вопросом: почему разрыв кажется ему неизбежным? Они оба хотят, чтобы это продолжалось. Кто может остановить их? Жениться ни на какой иной девушке он не намерен. А если общество сочтет себя шокированным этой связью - что ж, у него достаточно денег, чтобы ни с кем не считаться.
Ужины у графини де Монтрей всегда славились. Приглашения на них добивались чуть ли не так же, как королевской аудиенции. Однако вечер 10 июля получился, по мнению многих, одним из самых блестящих.
- Это настоящий праздник дичи, сударыня, - восторгался министр иностранных дел герцог де Бройи. - Что за секрет в этом соусе? Перец или, может быть, корица?
Графиня, ослепительная в платье из аметистового цвета шелка, улыбалась:
- Право же, это не меня надо спрашивать, господин министр. Это все секреты моего милейшего Моне, и я в этом ничего не понимаю.
Повар графини Моне был мастером своего дела, и его многие пытались переманить, правда, пока что, безуспешно. Нынче все были согласны, что он превзошел самого себя.
На длинном столе, сервированном сверкающей посудой и освещенном трепетными свечами, нежно-розовые ломти паштета щекотали ноздри ароматами леса; рядом с фазаньим террине возвышались горки тертого сельдерея, орехового и лукового пюре, салата из дикой утки, утиного галантина с душистыми фисташками. Золотились маслянистые крепы[10] с трюфелями. Кролика господин Моне приготовил в соусе из красного вина, ножку козленка протушил в пряном перечном соусе, ножку кабана подал в пикантном соусе с цедрой лимона и ванилью. Поблескивали бутылки с божоле, шампанское стояло во льду, нагревалось бордосское.
- Да, этот Моне знает толк в кухне.
- Во французской кухне, господин министр. Не будь таких людей, как Карем[11] и Моне, мы бы уж давно забыли, чем наслаждались французы, когда Франция была еще Францией, старой доброй Францией, а не таким посмешищем, как сейчас.
Достаточно было намека, чтобы разговор коснулся политики. Все - и правые, и левые - были недовольны. Король у всех вызывал раздражение. О недостатках его правления можно было говорить часами, и говорить с истинным наслаждением. Луи Филипп, казалось, не устраивал никого: был слишком мягок для правых, слишком жесток для левых. «Было бы лучше, если бы в июле мы установили республику», - говорил один. Банкир Лаффит, богатейший человек, возражал: «Никогда! В том положении, в котором мы находимся, управлять должен один человек, конечно, более решительный, чем Луи Филипп». - «И менее жадный», - насмешливо добавил молодой человек, считавший себя республиканцем.
- Он не вступился за Польшу, когда ее душил Николай[12], - и теперь точно так же позволяет австрийцам душить Италию.
- Не смешно ли? Его правление ознаменовалось пока лишь этой ужасной эпидемией холеры.
- Он заигрывает с простонародьем. Он слишком буржуа, этот Луи Филипп. Король должен быть более величествен.
- И более решителен. Вот уже три года, как он у власти, а повсюду еще осмеливаются бунтовать. Эти ткачи в Лионе, эти либералы! Этому пора положить конец…
- Выборы в Палату были неудачны. Туда проникло слишком много негодяев, на уме у которых только бунт и анархия.
Люди государственные в разговор не вступали, но и не препятствовали другим высказывать свои мнения. Истинным завоеванием последних лет была, пожалуй, некоторая свобода слова. По крайней мере, газеты существовали самые разные: от республиканской «Шаривари», рисовавшей карикатуры на Луи Филиппа, до роялистской «Котидьен».
