К директрисе курсов у нас были другие вопросы: а где же замечания в дневнике, все эти “Безобразно ведет себя на уроках! На замечания учителя никак не реагирует!” или “Тов. родители! Прошу зайти в школу”? Где все эти свинцовые мерзости советской педагогики?
– Американцы замечаний не пишут, и дневников никаких нет. Они просто в конце года ставят в известность учебную часть, а мы ставим в известность родителей – и все.
И все.
Проблемы с сыном мы уладили, благо язык к тому времени он выучил хорошо, и это все-таки можно было доказать. Однако тезис об их тамошней гуманности и нашей анти – пошатнулся.
– Русские гораздо терпимее – кричат, ругаются, по морде могут вмазать. А там тебя просто вычеркивают, – мрачно подытожил старик Коржавин, когда я зачем-то рассказал эту историю на встрече с заморскими поэтами, куда и его притащили в качестве связующей нити.
На столе стояли бутылки красного. Настоящего! В тот вечер дома у меня планировалась “Деметафоризация пространства” (затеянная Ниной Искренко акция клуба “Поэзия”). Готовить на прожорливую ораву стихийных постмодернистов Наташа не рвалась. Договорились, что еду все приносят с собой, я отвечаю за градусы. В магазинах стояла только поддельная гадость – фиолетовые (цвет) чернила (вкус). А тут…
Переводчики старались, диалога не получалось. Мы отвечали на вопросы, охотно рассказывали о параллельной культуре, нехотя – о цензуре, о только-только начавшемся потеплении, о первых публичных выступлениях, о том, что ничего не напечатано, а из зала подсказывают строчки.
Сидевшие перед нами респектабельные пенсионеры (заморские поэты) вежливо и уныло говорили о своем. Об отсутствии аудитории. О том, что издать стихи – не проблема, проблема – продать даже сотню книжек. О вечерах поэзии, где выступает дюжина поэтов перед дюжиной слушателей…
Продолжая беседу о высоком, я стал закупоривать салфетками початые бутылки красного и аккуратно, чтоб не расплескать, складывать их в свой портфель. Затем, сославшись на неотложную необходимость деметафоризировать пространство, вежливо попрощался и пошел домой.
Что они подумали? Что написали потом в воспоминаниях о России про повадки тамошних поэтов?
Я шел домой, предвкушая рассказ о том, откуда такое чудо.
Нежно позвякивали заботливо закупоренные бутылки.
Впереди еще были легендарные вечера, как тот, в “Дукате”, куда рвались, выбивая двери, любители стихов, наши первые публикации в журналах с тогдашними миллионными их тиражами, мешки писем-откликов вослед (восхищенных? проклинающих? да не все ли теперь равно?).
И все же нечто тревожащее было в экзотических рассказах заморских литературных чудиков. И не то чтобы я понял (это позднее), а так, кольнуло. Что вообще-то это нормально. Что большие залы, шум и гам – это все баловство. Ну, может, и не дюжина на дюжину, но – нормально. И что я только что сидел перед нашим светлым будущим.
Которое вскоре и наступило – окончательно и бесповоротно.
