— Пожалейте ваших братьев. Сдавайтесь, не то мы сотрем с лица земли всю деревню.
Проходя мимо, он подмигнул Роберу и, обогнув «Золотой калебас», принялся снова выкрикивать ультиматум.
Роберу просто необходимо было забыть. Все забыть. Особенно прошлое, которое, точно змея, вот-вот примется разматывать в его памяти свои кольца. «Какая глупая, нелепая судьба; целая жизнь прошла, развеянная по углам этой забытой богом деревни, под линялым небом, среди ни на что не годных людишек», — подумал он. Судьба, которая в итоге доползла до тесной, забитой вещами комнатушки и, надев личину смерти, раздавила их обоих. Раздался выстрел. Робер не шелохнулся, продолжая глядеть в пустоту. Возможно, ему, наконец, удастся достигнуть необходимой трезвости ума и начать жить согласно формуле, которую он любил повторять в молодости: «Совесть — это та же болезнь…» И в конце концов, может, прав был комендант ди Аррьяга, когда вместо надгробной речи над телом Жермены сказал: «Все бабы шлюхи». Да, конечно, прав. Ведь Жермена, по сути дела, олицетворяла собой лишь его жалкое прошлое, которое ему следовало забыть вместе с ее тщедушным, высохшим телом. Дождь.
Робер почувствовал, как грудь его распирает от прилива юношеских сил. Он подбежал к навесу, перешагнул через труп Амиго и, приподняв старую бочку, достал из ямки небольшой мешочек, наполненный алмазами. Сунул его в карман и бегом выскочил на улицу. Заунывный, но резкий голос Пепе, напоминающий крик муэдзина, зловеще взмыл и затих. Прижав к бедру свое богатство, не чувствуя ветра, швырявшего в лицо струи дождя, Робер устремился к часовне; в голове его, горяча кровь, раздавались тяжелые, как удары молота, шаги нацистских офицеров, запомнившиеся с тех времен, когда он помогал им установить свой порядок. Навстречу попался солдат, неся на штыке голову старика Ондо… Двадцать два года прятаться, убегать, скрываться под чужим именем, невольно предаваясь мазохизму, двадцать два года горечи и ненависти, которые он вместе с усталой, вышедшей в тираж шлюхой мечтал сменить когда-нибудь на скромную, спокойную, озаренную солнцем жизнь пенсионера в Европе — в тех самых местах, куда зазывали календари, растравляя память изгнанников. И судьба эта, которую несколькими мгновениями раньше он проклинал, ибо ему казалось, что последняя ублаготворенная улыбка Жермены обрекает его на забвение, тоску и одиночество, на все то, что он мысленно сравнивал со стоячим, прогнившим болотом, вдруг обернулась для него — точно при вспышке яркого света — веселым, чистым ручьем, которому он должен помочь пробить дорогу к широкому, удобному руслу неукротимой подземной реки, несущей с собой порядок и умение вершить дела и омывающей сердца всех тех, кто хочет спасти мир, вернув белым власть над историей.
И пока африканские бунтари не воспользовались неразберихой и смутами, подтачивающими лиссабонское правительство, и беспорядками, порожденными выступлениями некоторых португальских офицеров, всем колонистам — он чувствовал это — надо объединиться и создать наконец могущественное, прозорливое общество, способное защитить их интересы и превратить эту страну в цитадель Цивилизации.
Настанет день, и поколения, выросшие в этом очищенном, здравомыслящем обществе, заявят, что считают большой для себя честью принадлежать к его расе — расе человека, который ради величия и прославления своих белых братьев в условиях, когда возникла угроза их физическому и умственному превосходству, предоставил в их распоряжение целое состояние, накопленное благодаря его терпению и вере в неминуемое поражение проповедующих равенство слепцов.
Весь во власти мечты, Робер натолкнулся на коменданта ди Аррьягу, прочищавшего свою челюсть.
18 час. 00 мин.
«Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твоё; Да приидет Царствие Твое…» Он поднял голову и поискал глазами страдальческое лицо Христа, укрытое полумраком. Неверный свет факела проник в окно, согнав все тени к его коленям. Отец Фидель с трудом поднялся, привлеченный светом. У часовни он различил силуэты Робера и португальского офицера. Подле них стоял солдат с дымящимся факелом, который он держал над ведром с водой, откуда торчала детская головка. Робер что-то сказал, указывая пальцем на ведро, и засмеялся. Отец Фидель закрыл глаза. Мгновенно пронеслась вдруг мысль — а что сделал бы его отец? Повернувшись спиной к окну, он оперся локтями о подоконник, а на стене напротив дрожала его тень. Внезапно тень растворилась во тьме — воду выплеснули из ведра, и то, что было в нем, тяжело стукнулось о землю. Тень вернулась — она перемещалась влево, вправо, вперед, в колебаниях своих обнажая то пригвожденные ноги Христа, то дверь, разверстую в постепенно таявшую ночь. Нагнувшись, чтобы отодвинуть занавеску, скрывавшую кровать, священник понял: это тень от его головы. Зажегся другой факел, ярко, точно отблеском пожарища, осветив дом. Отец Фидель снял грязную сутану, скатал ее и швырнул под кровать. Далекий голос назойливо ввинчивался в мозг: «Пожалейте ваших братьев. Сдавайтесь, не то мы всех их перебьем». Священник дослушал до конца, но когда голос зазвучал снова, раздражая, как заигранная пластинка, он высунулся в окно — туда, в ночь, где лишь шуршал дождь да застыли фигуры палачей его жалкой паствы из деревни Вирьяму.
