— Попали мы с тобой на крючок, да?
Кабаланго засыпал пятнышко крови землей и подправил стены домика.
— Все люди на крючке, брат мой, — поднявшись, ответил он. — Знаешь, а ты, наверно, прав, бежать ни к чему, — продолжал Кабаланго, прислонившись к дереву. — И помешали бы нам не люди. А сама земля… Теперь, после всего, что со мной произошло, и зная, что меня ждет, я хотел бы быстро и верно отыскать в себе те качества, которые позволяют человеку двигаться по прямой, а не следовать дурацкой форме глобуса.
Альбинос в свою очередь встал и запустил пальцы в густую шевелюру. Неподвижное солнце наполняло песней листву.
— Это тебя моя вчерашняя сказка так настроила, брат мой? — спросил Кондело.
— Да, в какой-то мере. Уж очень невеселая вышла история про парня, который все возвращается невольно к тому месту, откуда начал путь. Ведь это история о жителях большого европейского города, где я лишился всех своих иллюзий. Как сейчас помню их шарканье, толкотню, яростные крики рабочего люда, стоны, рождающиеся каждый вечер и каждое утро. Мир — круглый как шар, без углов, и люди — даже внутри все круглые. Да и я, наверно, тоже стал круглым… Раньше я любил писать и верил в то, о чем писал. Но когда подкралась болезнь и мне начали возвращать рукописи, я почувствовал: царство мое пусто и печально.
— Какое царство, брат мой?
— Такое же, какое хочешь построить ты со своей мамой. Только я свое царство хотел построить тут, на земле, и сам собирался в нем царствовать.
— Значит, ты очень несчастлив, брат мой?
— Сколько же шагов нужно сделать, чтобы обойти вокруг себя? — прошептал Кабаланго, будто и не слышал альбиноса.
— Когда я буду там, рядом с нашей мамой, я попрошу ее построить тебе прекрасную типографию. И ты напечатаешь все что захочешь. А если тебя не будут читать, я сяду на облако, возьму кусочек мела и по всему небу напишу твои стихи. И тогда волей-неволей им придется читать их, брат мой.
Волна безумной жалости и нежности вновь затопила Кабаланго. Слезы подступили к горлу, и ему захотелось вложить в руки альбиноса все ключи от земли и небес.
13 час. 20 мин.
— Папа, по-моему, рядом с нами пытают людей.
— Раби, порой бывает нужно запретить себе видеть или слышать. У каждого свои проблемы. Я говорил утром с португальским офицером о том, что у тебя боли. И он пообещал увезти тебя, как только…
— Папа, прошу тебя, посмотри, что делается у соседей.
Вместо ответа капитан Давид кинул в рот две таблетки снотворного.
— Мне необходимо поспать, хоть немного. Устал я, девочка. От всего устал. Не будь тебя, твоего брата, мамы, я бы…
Он замолчал — в глазах его стояли слезы.
— Если верить аннотации, самое большее через полчаса я засну крепким сном и просплю до завтра. Не смейте никуда выходить. Если нужно, закройте глаза и заткните уши. Похитили сына португальского офицера, и он приехал сюда его искать.
— Ой, папа, эти крики отзываются у меня в животе.
— Прими и ты таблетку. Тебе тоже нужно отдохнуть.
— Я просто уверена, папа, что там, рядом с нами, пытают.
— Не бросай в них камень, малышка. В каждой стране свои палачи, свои камеры пыток, свои средства унижения. Я тебе уже рассказывал, что я вынес там, у нас, пока ждал, когда меня повесят, как ликовала науськанная ими толпа. Полгода я просидел под землей, в сырой камере чуть больше собачьей конуры. Впрочем, время в этой клетке, погруженной во тьму и тишину, не чувствовалось. Дни и ночи, казалось, слились в бесконечный ледяной поток, по которому иногда пробегала рябь от стонов и воя избитых людей да от залпов экзекуционного взвода. При каждом выстреле я, не в силах совладать с собой, падал прямо… в свои нечистоты. Вытащили меня из этой могилы один-единственный раз. Хотели, чтобы я заговорил. А ведь мои признания ничего бы не прибавили и не убавили, потому что еще до ареста я был приговорен. Но меня пытали, пытали. Сначала я кричал так же, как кричат сейчас в доме Амиго. Когда боль доходит до определенного предела, крик становится беспалым. И тогда начинаешь ощущать себя просто скопищем отдельных органов, каждый из которых всеми силами старается сохранить лишь свою собственную маленькую трепещущую жизнь. Сам я не говорил ничего; это они все за меня рассказали, воспользовавшись моим голосом, которому горло передало частицу своего ужаса, и он дрожал от сознания собственной вины. Добровольно обречь себя на такое во второй раз я не желаю. Из могилы выходят лишь затем, чтобы заново учиться умирать. Даже если меня убедят в том, что все мои попытки обречены на провал, я не отступлюсь. Не упущу возможности облагородить свою смерть, которую я однажды уже запятнал. И помочь мне в том может только Лиссабон. Так что, малышка, прошу тебя, во имя всего…
