Когда Кондело заметил Амиго, он подозвал собаку и заставил ее сесть рядом с собой. Одну руку он положил ей на морду, а другой стал поглаживать по спине.
— От людей не убежишь, — шептал он ей.
Почти бессознательно он пытался вспомнить, какой сегодня день, потому что кто-то говорил ему, будто каждый человек умирает в тот день, когда родился. Почему он не спросил об этом у своего брата Кабаланго? Наверху по небу еще бродили тяжелые стада свинцовых туч. Там тоже стояла тишина. Неужели мама оставила его? Но отчего перед самой смертью? А может быть, чтобы заслужить ее нежность, нужно выстрадать столько, сколько выстрадала она? Мысль эта показалась ему столь убедительной, что Кондело вскочил и бросился к португальцу, умоляя вспороть ему живот и перерезать горло.
— Прежде чем умереть, я хочу, чтоб мне было больно везде, — вскричал Кондело с таким отчаянием и так близко от Амиго, что тот, растерявшись, не сумел увернуться от собаки, которая кинулась ему на грудь. Он попытался сбросить ее с себя и выпустил ружье.
Собака опрокинула португальца на землю и вонзилась ему клыками в горло. А Кондело продолжал молить:
— Страдать, сначала страдать, как мама.
Когда же альбинос, наконец, понял, что льется не его кровь, он изо всех сил ударил собаку. И та, разъяв испачканную кровью пасть, выпустила добычу. Амиго был мертв. Голову его отделяла от тела громадная зияющая рана; глаза смотрели в небо с выражением боли и удивления, словно взывая к кому-то, кто похищал его душу.
Альбинос встал с колен и уселся в траве, рядом с собакой.
— Видишь, Терпение, наша мама жива, — сказал он, — вот когда ни во что не веришь, тогда и становишься добычей других… Он поймет, что мы совсем не хотели ему зла. Мама ему все объяснит, и раз он тоже страдал, она впустит его, словно свое дитя, в громадный сад, где нет ни черных, ни белых, на альбиносов.
Кондело поднялся и оттащил тело Амиго к одной из ям, чтобы там похоронить.
— Если бы знать, Терпение, — засыпав могилу, всхлипнул альбинос, — что есть на свете такая страна, где, чтобы выжить, нужно дарить жизнь другим, мы хоть сейчас уехали бы туда. Для этого я и хотел учиться. Я мечтал узнать мир и выбрать такой уголок, где никогда не увидишь пролитой крови. Никто не захотел мне помочь. Единственный человек, который занимался мной, — наш священник, но он лишь втолковывал мне, что мой отец — Христос. И если я его слушал — он давал мне поесть, а нет — грозил адом. Как-то раз я попросил Христа оживить мертвого воробышка и тем доказать, что и я — сын Христа. Но что значит для мироздания жизнь какого-то воробышка? И Христос ничего не сделал. Тогда я попросил нашу маму сказать священнику и его богу, чтобы они оставили меня в покое. И теперь я не думаю больше ни о том, ни о другом. Один я в целом свете, Терпение. Поэтому, когда они, совсем уже скоро, придут убивать меня, — беги; а если хочешь иметь друга, иди к Кабаланго. Он тоже смертник, и ты будешь ему нужен… Ну, а я, когда буду там, у нашей мамы, попрошу: пусть она переделает мир так, чтобы люди были необходимы друг другу всю жизнь и особенно — в минуту смерти.
Он умолк и долго смотрел в небо. Потом присел у могилы — голова его была пуста. Может, нужно поставить крест и прочитать молитву — он видел, что так делают! А есть такая молитва, которая помогла бы Амиго войти в просторный сад счастья, где царствует его мама?
8 час. 35 мин.
Четыре джипа стояли в ряд возле «Золотого калебаса». Из двери вышел с ведром воды худощавый офицер. При виде Кабаланго он, как вкопанный, остановился; затем, успокоившись, приподнял ведро и выплеснул воду на первую машину. Потом обогнул гостиницу и исчез в том направлении, откуда доносились грубые, крикливые голоса.
Комендант ди Аррьяга сидел лицом к двери, прихлебывая из большой чашки кофе, в то время как один из солдат стаскивал с него обувь. Зал с заляпанным грязью полом походил на бивуак. Где-то на кухне раздавался звон чашек, кастрюль и тарелок. Из темноты возникла Жермена; она торопливо просеменила к столу португальского офицера, машинально провела по столу тряпкой и снова растворилась в полутемном углу, куда не достигали лучи солнца. Раздался оглушительный удар грома, и все смолкло. Вошел Кабаланго. Из угла навстречу ему тотчас устремилась тщедушная фигурка Жермены.
