— Вот тогда-то Робер и познакомился со мной, — с гордостью заключила его супруга, — и мы приехали сюда.
— В общем-то, мы не жалеем, — подхватил Робер. — Да, мы хлебнули немало, но теперь все это вот-вот кончится. Вчера я сделал Жермене сюрприз из сюрпризов и…
Жермена сунула руку под стол и ущипнула супруга. Амиго уловил ее движение, но сделал вид, будто ничего не заметил.
— Лучше расскажи ему, Робер, что говорил тебе альбинос.
— Ах да, верно… Когда он появился на пороге, мне пришла в голову мысль, что я никогда еще не видел пьяного ребенка. Вино, как известно, развязывает язык, и мне захотелось узнать, что таится в голове у такого парнишки. Он выпил один стакан, другой — все с видом этакого невинного чертенка. Я уже начал терять терпение и готов был вытолкать его взашей, как вдруг он возьми да и спроси меня, почему, мол, он — ни настоящий негр, ни метис? Потом положил руку рядом с моей и говорит: «Кожа у меня белее, чем у вас, а я не белый». Мне приятно было видеть, как он скис, и я порадовался тому, что мне пришло в голову напоить его. А он все сильнее впивался ногтями мне в руку, так что в конце концов я не выдержал и отдернул ее, мазанув при этом его по плечу. Плечо, чувствовалось, было худенькое — он и весь-то ведь тощий — и покрыто желтоватым пушком. А уж холодное — как лед! Я сразу вспомнил белых ящериц, что сидят на стенах, — кажется, их зовут гекконы. И вот у меня вдруг возникло ощущение, будто передо мной геккон, — то же чувство бывает, когда дотронешься до ящерицы — будто вымазался в грязи. Такого человека нельзя полюбить — этого и требовать невозможно: милосердие не может быть безграничным, это уже мазохизм. У нацистов мне как раз и нравилось то, что они стремились создать царство любви, но любви разумной. Нельзя же, в самом деле, требовать, чтобы любили человека, похожего на этих омерзительных гекконов.
Робер замолчал и плеснул себе вина в стакан.
— Прости, Робер, но ты уж расскажи, что произошло потом, — подсказала супруга.
— Когда я вырвал у него руку, он прикрыл глаза. И стал до того похож на мертвеца, что я испугался и окликнул его.
— Да-да, я хорошо помню. Я даже выскочила к вам из комнаты: подумала, не обокрал ли он нас и не удрал?
— А он глубоко так вздохнул, — продолжал Робер, — и сказал, что когда-нибудь станет великим доктором. Я не выдержал и рассмеялся, ведь как раз накануне начальник почты сказал мне, что намерен продать его одному соба. Обалдуй засмеялся вслед за мной; тогда, разозлившись, я заявил ему: пусть кожа у него и белая, он черней любого негра, и мать у него была грязной шлюхой, а сам он проклят навеки. Долго еще я по-всякому его обзывал. А когда замолчал, с трудом переводя дух, он только и сказал, что, может, все это и правда, но только он никак не поймет почему… И уже возле самой двери добавил: «Еще говорят, будто я плохо пахну».
Амиго поднялся и взял ружье.
— Они и правда все отвратительно воняют. Но от этого голубчика я быстренько вас избавлю. — И, уже выходя на порог, добавил:- Постараюсь добыть и вам немного его крови. Она приносит удачу.
13 час. 00 мин., в 150 км от Вирьяму.
Комендант ди Аррьяга не спал. Потому что он не спал никогда. По этой причине одни восторгались им, другие же побаивались. Но глаз он не смыкал только потому, что боялся быть захваченным врасплох. Кем?… Комендант знал: никто и не догадывается о терзающем его вечном страхе, боязни всех и вся. Лишь это и имело значение. Он размышлял. Он любил поразмышлять. Перед мысленным взором коменданта развертывался его прямой, как стрела, жизненный путь.
Вчера жизнь была светлой, ясной и сияющей, как лиссабонское солнце. Как смех его племянника Пинто, звеневший в обширном парке их поместья, когда играли в мяч. Как глаза его родителей, когда они узнали, что он решил, следуя семейной традиции, избрать военную карьеру. Как урчанье мотора его первого автомобиля, который, правда, у него отобрали за то, что он задавил какого-то кретина пешехода. Как образование, начатое в изысканной школе святой Изабеллы и завершенное в общевойсковом училище, которое он закончил в чине майора. Как приезд в эту страну — он тогда спросил у секретаря губернатора, встречавшего его у трапа парохода: «А что, португальцам здесь хорошо?»
