— Прошу, чужеземец, окажи мне честь…
Отказаться? Но почему? К тому же, может, удастся — не нарушая приличий — разуться и выжать из носков воду.
— Благодарю тебя за маленького Шакупу.
— Ну, это пустяки, — ответил Кабаланго. — Однако малыш расшибся. Надо бы поскорее подлечить ему ранки.
— Ничего, и так обойдется. Да у нас и лекарств-то нет.
Старик сел на циновку; Кабаланго неуклюже опустился следом за ним — ему никак не удавалось удобно устроить ноги.
— Ты прямо ни дать ни взять белый, — сказал Келани.
Упрек? Но Келани улыбнулся, показывая, что не хотел его обидеть. Обнажились чересчур редкие верхние зубы.
— Разувайся, господин. Прошу тебя, будь как дома.
«Как дома? А где это? Я ведь уехал добывать себе царство и…»
— Ой-ой-ой! Ты промочил ноги. И даже брюки внизу все мокрые. Зарай! Зарай!
Он мог бы так назвать свою принцессу. Такое имя вызывало бы у него желание целовать ее и показывать ей с балкона дворца, как пляшет от счастья их народ.
— Она еще не привыкла к новому имени, совсем недавно ее звали Жозефа.
Женщина подошла сзади, подтянув пань до самых подмышек.
— Отдай ей твои носки, господин. Она сейчас их постирает и высушит; и брюки тоже. Зарай, отведи его в спальню.
— Нет-нет. Носки я дам, а брюки не стоит.
— Господин у нас проездом, верно?
— Да.
— Из Европы приехал?
— Да.
Односложные ответы Кабаланго привели старика Келани в замешательство.
Подданные перестали плясать и, замерев, в своих черных сутанах похожие на обломанные сучья, подняли вверх кулаки — они грозили ему. Неужто за то, что по рассеянности он не помешал дьяволу обрядить их в сутаны?
— Может, я плохо говорю по-французски, господин?
— Нет. И зови меня Кабаланго.
— Французский я учил в соседней стране, но уж больно давно… Я и теперь нет-нет да и схожу туда. Здесь редко найдешь работу. А когда она есть, так только каторжная.
Келани вдруг на мгновение умолк, насторожившись, словно кот. Но то просто дождь снова застучал по траве.
— И все же я благодарю бога, — успокоившись, продолжал Келани, — я-то ведь вольный…
Отчего он с такой грустью произнес слово «вольный»?
— Хотя здесь вольным можно стать, только когда совсем уж ни на что не гож. Стар я, слишком стар, даже для самого себя, Кабаланго.
— Почему же ты не захотел жить в другом месте?
— Почему?
Келани поднял руку. Искал слово поточнее? Рука безвольно упала на колени, как бы подчеркивая всю бессмысленность его жизни.
— Трудно это.
А почему сам он так стремится в родную деревню — затем только, чтобы там умереть?
— Понятно. Как тебя зовут?
Келани улыбнулся.
— У меня два имени, как и у моей двоюродной сестры Зарай. Для португальцев я — Этьен. А для себя самого — Келани… Мне известно, что я теряю, живя здесь, но я знаю и то, чего лишусь, если поеду куда-то еще.
— Ты хочешь до конца разделить жизнь твоих соотечественников?
— Этого я не говорил…
Келани снова превратился в недоверчивого кота; в голосе появились покорные, чуть ли не раболепные нотки — кот испугался. Неужели Келани принимает его за провокатора? К отцу Фиделю он испытал жалость. Теперь в нем возникло чувство, близкое к состраданию… или нечто вроде симпатии. Сострадание или симпатия? Кабаланго никак не мог дать точное определение своему чувству. В мир белых он вошел, как входят в ярко освещенное пространство. Но в мире том оказалось великое множество запертых дверей. Крепко запертых. И отворить эти двери, за которыми таились несметные богатства, можно было лишь с помощью неведомых слов. А пока он, надрываясь, стремился набрать их как можно больше, другой мир, напоминавший о себе певучими и мужественными звуками родного языка, отходил все дальше и дальше. Итак, симпатия или сострадание?
— Я просто хотел сказать, что тобою руководит чувство братства, — попытался прояснить свою мысль Кабаланго.
— А я уж подумал, что ты говоришь о… о… Слова никак не могу вспомнить, — сказал старик Келани.
— О солидарности?
— Во-во. Я решил было, ты толкуешь о солидарности. Потому что братство хозяева мои еще терпят, а уж солидарность — ни-ни.
Старик Келани снова размяк. Да, конечно же, он достоин симпатии. «Если бы я еще говорил как следует на банту…» Но теперь он, Кабаланго, — всего лишь клочок ничейной земли, где, мешая друг другу, растут слова двух языков.
