Он встал и направился к луже — вымыть рот и руки, выпачканные кровью крысы.
8 час. 10 мин.
То и дело ему приходилось перепрыгивать через лужи. Ноги его увязали в красноватой, размякшей от воды земле; а старик Ондо шагал рядом с ним напрямик, будто шел по ровному асфальту.
На одном из поворотов старик вдруг притянул его к себе и прошептал:
— Я знаю все.
И для вящей убедительности потряс кипой бумаг.
— Все тут, друг мой, — заявил он. — Все. Но кто мне поверит? Впрочем, они все знают. Тсс! Ты ничего не слышал, и мы никогда не встречались. Тсс!
Старик Ондо повернулся к нему спиной и, ловко раздвигая высокую траву, зашагал вниз по склону — туда, где среди деревьев пряталась небольшая полуразрушенная хижина. Кабаланго увидел, как Ондо вошел в нее, но тотчас высунул голову и боязливо огляделся. Когда взгляды их встретились, старик приложил палец к губам. И, видимо, удовлетворившись этим, исчез в хижине, резко опустив за собою циновку, закрывавшую вход.
Кабаланго вытер о траву туфли. Стоило ему нагнуться, как жгучие шипы тотчас вонзались в легкие. Боль разлилась до самого затылка, и он быстро выпрямился. Отошло. Лишь слегка еще кружилась голова, так что он вынужден был несколько раз глубоко вздохнуть. Он не был врачом, но догадывался, что скоро конец. И, словно пытаясь убежать от судьбы, прибавил шаг. Это было первое, чему он научился в Европе. Быстро ходить. Ходить только быстро. И, как он это часто делал там, он решил утомить себя ходьбой. Однажды, любуясь прекрасным городом с громадными башнями, он решил про себя: чтобы преуспеть, надо пошевеливаться. Это полезнее, чем верить в удачу. Но, научившись ускорять шаг, он лишь кружил и кружил вокруг самого себя, пока у него не созрело желание связать в один узел, призвав в помощники родную деревню, и жизнь свою и смерть. Разбередив душу колючими этими воспоминаниями, он попытался отогнать их, и они словно бы отступили, но тотчас снова стали накатывать огромными волнами, которые с ревом обрушивались на него, и он то слышал высокомерные голоса своих многочисленных хозяев, то встречал снисходительные взгляды консьержек, то натянутые улыбки иных сослуживцев, до капли рассчитывающих свою дружбу…
Кто-то негромко окликнул его, избавив от дальнейших мук. Отец Фидель, обмотав шею толстым шарфом, поманил Кабаланго, предлагая зайти. Дом священника был покрыт листами жести от разрезанных бочек. Все в нем дышало чистотой. Длинный пустой стол и три стула. И всюду — кресты, самые разные, большие и маленькие. В глубине комнаты, за зеленой занавеской — кровать, виднелись только ее деревянные ножки. Утренний свет сочился сбоку, из окна, и освещал часть пола из хорошо пригнанных досок и стену, где вечно умирал Христос, чьи муки усугубили неумелые руки резчика, покрывшие все тело его и голову шишками и вмятинами.
— Входите, сын мой, — пригласил отец Фидель. — Да пребудет с нами покой господень.
Кабаланго вслед за священником прошел в глубь комнаты. Послышалось легкое постукивание по жестяной крыше. Дождь. Священник как-то по-кошачьи устроился на стуле, поджав под себя худые ноги. В пятне света вырисовывался его профиль — приплюснутый нос и толстые, влажные губы. Глубоко посаженные глаза под выпуклым лбом беспокойно моргали, глядя на тень, которая мгновение назад бесшумно появилась за занавеской, выгнув темную горизонтальную линию кровати.
Внезапно Кабаланго стало жаль священника. Проснулось чувство, которое холод Европы, казалось, полностью в нем вытравил. Увидев лицо отца Фиделя — а такого наивного, мягкого лица он не видел давно, — Кабаланго почувствовал себя виноватым, сам не зная в чем. И тут же, несмотря на очистительные воды наркотика, затоплявшие нервы, сердце его забилось, ударяя в слабую грудь и напоминая, что болезнь скоро одержит верх. Тень на кровати свернулась было клубком и снова вытянулась.
И небо, наглухо застланное тучами, похожими на черный матрас, и голос, который мог бы принадлежать Христу, всходящему на Голгофу, и приглушенный свет, исторгавший тени из бесчисленных крестов, висевших на стене, и неумолчный шум дождя, извечно приобщающего к жизни неукротимую растительность вокруг деревни, и чье-то незримое присутствие, заставлявшее время от времени поскрипывать кровать…
