Из скольких же поющих разноцветных нитей выткан широкий ковер его собственной жизни? Руки его отныне годны лишь на то, чтобы вытирать кровавые плевки или подносить ко рту все возрастающие дозы успокоительного. Ну и, быть может, еще на то, чтобы схватить альбиноса, о котором он ничего не знает и который ему ничего плохого не сделал. Для того только, чтобы иметь право поехать и лечь в землю, где его ждет мать, нежная, мечтательная душа, подле которой, приблизившись к звездам, он вновь познает бессмертную легенду о бедном юноше, сумевшем завладеть царством.
Прокричал петух. Кабаланго провел рукой по глазам. Тучи над деревьями наливались, сгущаясь в первых утренних лучах. И вернулась тишина — грозная в шелесте крыльев множества перепуганных птичек.
В баре, расположившись за одним столиком, выпивали Васконселос и капитан Давид. При его появлении они умолкли и откинулись на стульях, прячась в полумраке, обступившем со всех сторон полуобгоревшую свечу. Жермена еле слышно, словно мышка, сновала мимо белесого прямоугольника окна. Ему почудилось, что он оказался в уже виденной им где-то обстановке. Но где? Там, откуда он приехал, люди всегда вставали вот так же, на рассвете. Сумрачные и уже усталые. Не будь этого моросящего на улице дождя, свечи и тишины, напоминающей о покое и неспешном росте растений… Быть может, потому он и решил вернуться, чтобы окончательно похоронить свою жизнь. Мысль о смерти рассердила его. Стремясь прогнать ее, он вышел на середину залы и попросил воды.
— Вы хорошо спали?
И, не дожидаясь ответа, Жермена попросила его подождать. Со вчерашнего дня она помолодела лет на десять.
— Милости просим, молодой человек, подсаживайтесь к нам, — предложил чей-то голос.
Васконселос нагнул было голову к свету, но тотчас медленно, как черепаха, втянул ее обратно во тьму. На столе виднелись лишь четыре руки. Внезапно одна из них исчезла и вернулась, щелкнув пальцами.
— Жермена! — раздался резкий окрик.
Следом за рукой возникла жирная грудь и маленькая квадратная головка, посаженная прямо на плечи: капитан Давид.
— Неужели правда мост разрушен? — спросила Жермена, появляясь с бутылкой в руке.
В голосе ее слышались отзвуки страха и беспокойства, которые она пыталась скрыть. Она протянула бутылку Кабаланго и торопливо отошла, ссутулясь, втянув голову в плечи, словно боялась услышать утвердительный ответ, который, точно могильная плита, придавил бы ее тщедушное тельце, вчера еще трепетавшее от счастья, безмерным грузом двадцати двух лет, похороненных в сырости, ревматизме, скуке.
— Вы знаете, юноша, до чего может довести страх?
С тех пор как он сумел примириться со смертью — пусть даже беспредельное его безразличие было лишь ежедневным подарком наркотиков, — Кабаланго не любил напоминаний о своем возрасте. Ему было бы легче примириться со своим состоянием, если бы длинная, костлявая, согбенная фигура вызывала у людей впечатление, будто перед ними — старик.
— Вы слышите меня, юноша?
— Меня зовут Кабаланго, мсье.
— А меня — капитан Давид. А соседа моего — Васконселос… Так что, господин Кабаланго, приходилось вам испытывать настоящий страх? Скажем, страх смерти?
Что он может на это ответить? Зачастую хмурого неба, или сумрачного утра, или стакана спиртного вполне достаточно, чтобы чувствовать себя несчастнейшим из людей.
— Вы не согласились бы помочь нам схватить альбиноса, господин Кабаланго? — спросил Васконселос.
И в лицо Кабаланго ударило тошнотворным запахом алкоголя. Он встал и отворил окно. Шум дождя и свежий ветер. Пламя свечи дрогнуло, полегло и угасло.
— Да, ночи у меня становятся все длиннее, — вздохнул капитан Давид.
Откуда-то донесся смех Жермены.
— Иной раз, как, скажем, сегодня утром, мне кажется, что остались только ночь да сумерки, точно я привез сюда с собой ту тюрьму, куда меня упрятали именем народа, — продолжал он. И умолк, отвернувшись в сторону, откуда все еще слышался прерывистый смех хозяйки. — Раньше я молился… — снова заговорил он.
Кабаланго расслабился. Слова, слетавшие с толстых губ капитана, его исполненный горечи голос наполняли бар пронзительным ощущением затишья и примиренности.
