Когда в июле 1944 года советские части опять подошли к Вильнюсу, Армия Краева решила показать, что город принадлежит полякам. Они напали на немецкий гарнизон немного раньше русских, заняли часть города и даже водрузили польский флаг на башне Гедимина. Сохранившаяся в окрестных лесах горстка еврейских партизан тоже участвовала в битве. Русская армия сначала считала и одних, и других союзниками, но спустя несколько дней Кржижановского вызвали в советский штаб — по официальной версии, на совещание — и там арестовали. Он умер в варшавской тюрьме от туберкулеза через шесть лет после войны; большинство его солдат попало в сталинские лагеря. Со временем похожая судьба настигла каждого, кто представлял себе будущее Вильнюса хотя бы немного иначе, чем Сталин.
Мое повествование подходит к тому времени, которое я сам хорошо помню. Оно, наверное, еще не стало историей, хотя повлияло на судьбу города больше, чем любое другое время. Может быть, это самая запутанная эра в жизни Вильнюса. Нам не хватает перспективы, чтобы понять ее динамику — чаще всего мы представляем ее как время безнадежного отставания и застоя, которое волшебным образом сменилось возрождением. Есть и другое мнение, которое навязывала коммунистическая власть и до сих пор повторяют многие, ностальгирующие по ней, — это был своеобразный золотой век, загубленный нетерпеливыми и эгоистичными националистами. Второе мнение не стоит того, чтобы о нем говорить, но и первое слишком упрощенное.
Борис Пастернак говорил, что «предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное содержание». Все же о первом послевоенном десятилетии этого не скажешь. Советская власть вернулась в Вильнюс ни на йоту не изменившись — грубо тоталитарная, ломающая судьбы людей и народов, отмеченная ложью и циничным лицемерием. Повторялись ссылки, их размах стал даже шире, чем до войны. Я помню одноклассников, вдруг исчезнувших из школы, — они с родителями попали в Сибирь, и я до сих пор не знаю их дальнейших судеб. Литовское сопротивление теперь уже не боялось вооруженной борьбы и стало почти тем же, чем для поляков была Армия Краева: партизанские отряды, особенно в дзукийских лесах на юго-западе от Вильнюса, нападали на советские части и на их сторонников. Во многих областях, особенно в ночное время, именно они были хозяевами положения. Их поддерживала мысль, что Литву спасут западные союзники — неужели они отдадут Сталину страну, которую признали перед войной и которая, как умела, придерживалась западных правил игры? Увы, после Ялты и Потсдама такие мечты были бесплодны. Власть за несколько лет решительно разгромила партизан, а вместе с ними уничтожила множество жителей, которые их поддерживали. Иные крестьяне перешли на сторону власти, поверив в обещания, которые та не собиралась выполнять, и получив разрешение присваивать имущество антисоветчиков. В партизанские отряды внедрились агенты НКВД, постепенно они заняли почти все руководящие места. Эти темные истории даже сейчас не до конца ясны. Слой литовской элиты, который остался в Вильнюсе (главная ее часть оказалась в лагерях переселенцев в Германии, а потом прижилась в эмиграции), был почти уничтожен, а те, кто не погиб — запуганы, деморализованы и нередко впутаны в дела НКВД.
Национальный состав города за короткое время необратимо изменился. Запад был не против, чтобы Вильнюс отошел к Советскому Союзу, так что он остался в составе советской Литвы. Евреи в городе почти исчезли; один-другой интеллигент, чудом уцелевший, пытался хотя бы символически почтить память «литовского Иерусалима» и погибших мучеников гетто, но власть немедленно дала понять, что этого не позволит. Кстати, благодаря литовским ученым сохранилась немалая часть собрания ИВО, но все советское время документы дряхлели и рассыпались, спрятанные в тайных углах библиотек, и только совсем недавно выплыли на поверхность. С поляками поступили примерно так же, как с немцами Силезии или Восточной Пруссии. Правда, у них был выбор — можно было уехать либо стать советскими гражданами. Далеко не каждый выбирал второе, и в 1945-1946 годах, когда стало окончательно ясно, что город не вернут Польше, около ста тысяч поляков — то есть больше половины — эшелонами двинулись в сторону Варшавы (почти все попали на земли, отданные Польше Потсдамской конференцией). Говорят, что некоторые из них на новом месте использовали литовский язык как тайный код, подобно Витовту и Ягелло, — его не понимали стукачи. Расставаться с Вильнюсом было тяжко, особенно огромному слою культурной элиты. Из этого слоя в городе осталось несколько человек, например, чудак-архивариус Ежи Орда, который без Вильнюса себя просто не представлял. Он работал швейцаром и только спустя несколько лет получил какое-то место по специальности. Один его сотрудник оставил о нем воспоминания: «Узконосый, с темными глазами навыкате, в поношенном пиджаке и брюках непонятного цвета, в деревянных сандалиях, привязанных к ногам разодранными узкими ремешками... Казалось, этот человек насквозь провидит туман истории, все ее запутанные нити. Он ободрял нас и учил видеть, не обращая внимания на поверхностные слои, главные события, которые так запутаны и капризны в этом крае между Востоком и Западом».
