Да, он постарел за то время, что они не видались. Веки за толстыми шестиугольными стеклами очков набрякли, стали тяжелыми. Щеки обвисли, а под несоразмерно коротким подбородком появился дряблый кусок кожи, болтающийся из стороны в сторону.
Неизменными остались лишь волосы, которыми Фриц так гордился когда-то: золотистые, блестящие, в красивых кудряшках — шевелюра ангела. Белокурые юношеские волосы над старым, морщинистым, порочным лицом!
Стиснув зубы, Герт не отрывал взгляда от своего врага. Но Длинный Фриц смотрел поверх его головы.
— Как ваш пациент, господин доктор? — спросил он тонким голосом. И кто-то, стоявший у изголовья койки, торопливо доложил:
— Пока еще слаб, но чувствует себя лучше, господин профессор. Температура днем 37,2.
— А утром?
— 37,6.
Длинный Фриц зашуршал бумагой — наверное, поданным ему температурным листком.
— Очень хорошо! Вы знаете свое дело, доктор! — Судя по интонациям, он был доволен. — А теперь уходите! Подождете за дверью…
Топоча сапогами, эсэсовцы вышли гуськом из комнаты. Каннабих обошел койку и встал в ногах.
— Ганс! Мой Ганс! — ласково позвал он. — Ты узнал меня, Ганс?
Герт молчал.
— Я вижу по глазам, что узнал. Я рад… Помнишь: ты ударил меня, Ганс?.. А как ты ударил, помнишь? Ты ударил меня по одной щеке, потом по другой. Вот так!..
Он нагнулся над Гертом и занес руку, чтобы ударить его по лицу. Герт не отклонил головы, даже не зажмурился, — в упор, широко открытыми, ненавидящими глазами смотрел на Длинного Фрица.
Тот с тихим смешком опустил руку.
— Ты еще укусишь меня!.. Нет, я не стану бить тебя рукой. Зачем мне это? Я буду хлестать тебя своим лютеолом. Я выверну наизнанку твой мозг и растопчу его!.. Да, да, растопчу, вытру об него сапоги, мой Ганс!
По-видимому, то-то мелькнуло в глазах у Герта, быстрое, почти неуловимое, принятое его врагом за насмешку, — да это и было насмешкой.
— Прекратить смеяться! — крикнул Фриц, дернувшись, как от толчка. — Я отучу тебя смеяться! Я от многого отучу тебя! Ты не будешь бунтовать в вольере, вытаптывать цветы, ломать мои приборы!.. Ты должен бояться, и ты будешь бояться!
Железная койка, за спинку которой ухватился Каннабих, заходила ходуном.
— Я мог бы сразу убить тебя, — продолжал он спокойнее. — Но это было бы бесполезно. Мне важно узнать, почему ты не боялся…
Со своей старой шутовской ужимкой Длинный Фриц нагнулся почти вплотную к Герту и шепнул:
— А потом мне очень приятно, что ты в вольере, мой Ганс! Мне нравится испытывать на тебе лютеол!.. Поверишь ли, каждый день я благословляю бога и фюрера за то, что они швырнули тебя в мой вольер!..
Он вызвал доктора и надзирателей с черепом и скрещенными костями на рукаве.
— Поскорее поставьте его на ноги, — сказал он. — Когда вы сможете поставить его на ноги?
— Не раньше чем через неделю, господин профессор.
— Пусть так. Сегодня первое мая. Значит, седьмого мая?.. Возьмем для верности восьмое мая. Пока я буду работать с другими экземплярами, номер двадцать третий должен стать совершенно здоровым.
И, уходя, Каннабих бросил сопровождавшей его свите в белых халатах:
— Это очень ценный экземпляр! Мой лучший точильный камень!..
Герт остался один.
Странно! Сейчас он чувствовал себя значительно спокойнее и увереннее, чем несколько дней назад. Возможно, это было оттого, что столкнулся с противником лицом к лицу. Теперь Герт знал, кто его противник. Тягостная неопределенность кончилась.
Наци хотели заставить его бояться? Дудки! Черта с два!..
Он с облегчением закрыл глаза. Не видеть Каннабиха уже было для него отдыхом.
Первое мая, сказал Длинный Фриц?.. Долгонько ж провалялся он без сознания! Удивительно, что не отправился на тот свет. Доктор и впрямь знал свое дело.
Сегодня, стало быть, Первое мая?.. Великий пролетарский праздник, день трудящихся всего мира! Всегда встречал он этот день на людях, среди празднично настроенных товарищей по работе. Даже в Моабите и в австрийском концлагере товарищи были тут же, рядом.
Сейчас он остался один.
Один? Нет. Ведь с ним были его верные друзья-воспоминания!
Герт был строг и придирчив к ним. Нельзя вспоминать все подряд. Нельзя допускать в тюремную камеру расслабляющие, печальные воспоминания. Их надо держать под спудом, где-нибудь на самом дне души.
