Имён друг у дружки не спросили.
Может быть, потому и не спросили, что понимали: так – лучше. Так – будто знают друг дружку давным-давно. Ближе, чем можно узнать простым называнием имён. Ночь-то особенная…
Вкус того ночного разговора до сих пор щекочет сердце, стоит лишь вспомнить: жуки, флаг, предвкушение моря, которое в летней бессоннице ворочается неподалёку на лунной гальке… Мир лёгок и летуч. Слова ложатся уютно в бархат сумрака.
– Ты волн боишься?
– Нет.
– И я нет. Я, правда, дома потренировался немного у бабушки, на пруду.
– На пруду разве волны бывают?
– Я специально делал.
Затихли, только когда вожатый, разбуженный их бубнежом, прикрикнул на них через стенку.
Наутро кровать в углу была пуста, матрас свёрнут: мальчика ещё до подъёма забрали родители.
Часто вспоминал.
Вспомнилось и сейчас, в полуживом такси, везущем его в аэропорт.
Если бы не это обстоятельство – если бы не маячивший впереди перелёт, было бы хорошо. Вообще – хорошо, когда ситуации повторяются. Есть в этом что-то такое… нужное… рождающее иллюзию порядка. Чёрточки на оси координат.
Конечно, таксист – армянин из Баку – говорит совсем о другом. Но интонации похожи. Неторопливы, раздумчивы. Будто и он, как тот мальчик из пионерлагеря, говоря, слышит ночное неспящее море.
– Могу предложить вам сигарету, если вы курите. И я тогда покурю за компанию.
– У меня свои, спасибо.
Виктор нырнул в карман, выудил сигарету из пачки. Закурили.
– Флигель снимаю. Две комнаты на всю семью. Две дочки у меня.
У вас есть дети?
– Нет пока. У нас ипотека…
– Понятно. Тесно, конечно, вчетвером во флигеле. Хозяйка предлагает в дом перебраться. Но, знаете, неловко как-то. Старый человек, старые привычки. Того же возраста, что и мама моя покойная. А мама ещё в Баку умерла, накануне отъезда. Сердечный приступ. Вы представить себе не можете… Мы как раз собирались… Самый разгар погромов…
Прервался на полуслове: на перекрёсток с рёвом вылетел спортивный мотоцикл.
Хлестнув по салону “семёрки” лучом фары, эффектно вильнул и ухнул в переулок. Отвлекшись на мотоцикл, таксист про сердечный приступ досказывать не стал. Заговорил о второй дочке, которая родилась уже здесь, в России, – мол, совсем другая она, на сестру ничуть не похожа.
Но Виктора эта история про смерть перед отъездом по-настоящему проняла. “Представить не можете”. А перед ним – будто во вспышке прожектора: посреди баулов наваленных, пустых шкафов с распахнутыми дверцами умирает старуха. Охнула, прижала руку к сердцу, поморщилась как от кислого – и осела бесшумно. Живите уж без меня в чужой стране, в чужом тесном флигеле. Стоят, таращатся. И шкафы – стоят, таращат прямоугольные свои пустые глазницы. И кто-то из отъезжающих – да хоть вот он, сын её, тупо, от растерянности, думает: “Как не вовремя”.
Не вовремя… это самое гадкое, да – “не вовремя”.
Виктор поёжился: вот ведь только что, в лифте, думал об этом – о том, как отвратителен внезапный конец. Садится в такси – и незнакомый человек рассказывает ему о том же…
Может – знак? Ясно – какой…
Сдать билет… Пусть Боря сам вернётся. “Витенька, братик, привези, пожалуйста. Представляешь, на столе оставил. Там талисман мой и все мои деньги. Выручи, Вить”.
Чёрт! Талисман! Зачем только согласился? Не согласился бы – возможно, ещё удалось бы Борьку остановить.
Докурили, вытолкали окурки в щёлочки окошек. Таксист протянул ему упаковку жвачки. Виктор отказался.
– Младшая совсем русской барышней растёт. Гэкает по-вашему. Мы даже подшучиваем, бывает, над ней. Гаяне её зовут. “Гхаяне, – мы ей говорим. – Тю, Гхаяне”.
Выехали на Комбайностроительную – чёрную и глухую, широко развесившую простыни своих бетонных заборов.
– Не опаздываем? – кивнул таксист в набегающую с правого бока пустоту перекрёстка.
Виктор всмотрелся в циферблат часов.
– Не должны.
– Отлично, – и “семёрка” побежала дальше по кольцу. – Можно было на повороте срезать, но там дорога плохая.
Виктор кивнул.
Не вовремя… не вовремя…
Человек, у которого так не вовремя, на полуслове, споткнувшись о развалившуюся страну, закончилась нормальная жизнь, везёт его в аэропорт.
– Сегодня клиентов много было?
