Вокруг шепчутся: какой он худой, вице-консул, был худым и теперь такой же, смотрится юношей, но лицо… Однажды его мать уехала, и он остался один, вся Калькутта знает. Он рассказывал директору Европейского клуба о своей детской, где пахло промокательной бумагой и клеем, из окна он видел бродяг в Булонском лесу, это люди, в большинстве своем тихие и робкие, еще он рассказывал о своем отце, как тот возвращался каждый вечер домой и молчал подле матери. Вздор, какой вздор он мелет.
Вокруг спрашивают: а о Лахоре он что-нибудь рассказывает?
– Нет.
– Никогда.
– А о том, что было до Лахора?
– Да. О детстве в Аррасе. Но это, не иначе, для отвода глаз?
Вокруг шепчутся: так, значит, это в Лаосе, во французском Индокитае он ее откопал?
Шепчутся и видят: бульвар вдоль берега Меконга, сразу за бульваром лес, это где-то в Саваннакхете, в Лаосе. Видят часовых с оружием «к ноге», охраняющих ее для него до его приезда. Был, кажется, разговор о том, чтобы отправить ее обратно во Францию, она никак не могла привыкнуть. Вокруг шепчутся: в Калькутте до сих пор не знают, тонула она в пучине стыда или боли там, в Саваннакхете, когда он нашел ее. Нет, никто этого так и не узнал.
Вице-консул временами выглядит так, будто он очень счастлив. Будто голову теряет от счастья временами. Сегодня вечером его общества не могут избежать; не потому ли? Как это странно, этот его вид сегодня вечером. До чего он бледен… словно пребывает во власти какой-то сильной эмоции, но выхода ей не даст никогда, почему?
Вокруг шепчутся: он разговаривает вечерами с директором клуба, и только один этот человек хоть немного общается с ним. Эта исправительная школа в Аррасе, о которой он рассказывал, наводит на мысли. Север. Ноябрь. Мухи вокруг голых лампочек, коричневый линолеум, в подобных заведениях всегда такой, как будто сами там были… Форменная одежда, двор с решетками. Па-де-Кале и его розовые туманы зимней порой, говорит он, как будто сами там были, бедные дети. Но это, не иначе, для отвода глаз?
– Расскажите мне о мадам Стреттер.
– Безупречна, и добра, конечно, вы сами не раз убедитесь… И милосердна. Она даже делает такие вещи, которые другим, до нее, и в голову не приходили. Пройдитесь к пристройкам, вы увидите за кухней посольства свежую воду для нищих, она не забывает, сама распоряжается, каждое утро перед теннисом.
– Безупречна, да полноте, полноте.
– Со стороны ничего не заметно, это я и называю безупречностью в Калькутте.
– Но он? Нам нанесли оскорбление. Я никогда его раньше не видел. Высокий, темноволосый, был бы красивым мужчиной, если бы… и молод… увы! Его глаза трудно рассмотреть, лицо невыразительное. Он отчасти мертв, вице-консул из Лахора… вы не находите, что он отчасти мертв?
У женщин, у большинства, белая кожа затворниц. Они живут, затворив ставни, прячась от солнца-что-убивает, женщинам почти нечего делать в Индии, они свежи, они желанны, они счастливы сегодня вечером, выбравшись из четырех стен, во Франции посреди Индии.
– Это последний прием до муссона, видели, какое было небо сегодня утром, вот оно, начинается, полгода этот свет…
– Что бы мы делали, если бы не острова? Они красивы вечерами? Ах… Есть о чем жалеть в Индии…
– Женщины, – шепчутся мужчины, – видеть их такими, как во Франции, даже самая невзрачная здесь, на которую там бы и внимания не обратили, ах! Какое производит впечатление…
Один из мужчин показывает на Анну-Марию Стреттер:
– Я вижу ее каждое утро, когда она идет на теннисный корт; красивое зрелище – женские ноги, здесь, ступающие по этой мерзости. Вы не находите? Выбросьте из головы вице-консула из Лахора.
Чарльз Россетт и другие украдкой наблюдают за ним. Вице-консул этого как будто не замечает. Неужели он не чувствует на себе взглядов? Или его мысли заняты другим? У него все тот же счастливый вид, и непонятно, откуда, от какого видения, от каких дум могло снизойти на него счастье.
Велосипед сегодня утром по-прежнему стоял у ограды.
Посол просит Чарльза Россетта: побеседуйте с ним немного, это необходимо. И он беседует.
– Я трудно привыкаю, – говорит Чарльз Россетт, – должен признаться, что привыкнуть оказалось трудно.
