На первый взгляд она показалась Фире похожей на баронессу Гиршман, какой изобразил ее Серов. Тот же тип еврейской красоты, характерный для уроженок юга России. При более пристальном рассмотрении сходство исчезло. Та, у Серова, была самой собой, во всяком случае такой, какой увидел ее художник: грациозная, среднего роста женщина, с тонкой талией, с круглым смуглым лицом и черными бровями. Эта — подносила себя так же, как угощение на подносе. Ходила она, сидела, ела, разговаривала — голова у нее все время была высоко задрана. Каких это, наверно, усилий стоит постоянно держать голову задранной, — ведь нелегко же балерине ни на минуту не забывать о своей спине. Это требует постоянной тренировки. Страшно подумать — никогда не выпускать из головы спину! Платье облегало фигуру женщины, как перчатка. Каждое ее движение говорило: «Трех детей произвела на свет, а смотрите, какая талия…»
Особенно характерной была ее речь. Женщина с высшим образованием, экономист по профессии, она была весьма сведуща — мужу не приходилось стесняться ее невежества. В застольной беседе и она могла вставить слово. Беда только, что слов этих был некоторый избыток. Да и сама манера разговора, как и чрезмерно задранная голова, производила странное впечатление: в том, что она говорила, не участвовало ничего, кроме пухлых, ярко накрашенных губ, между которыми сверкали поистине жемчужные зубы. Одни только губы плодили слова — и все как орешки, одинаково круглые, ни одно не выделялось. Фира почувствовала дурноту от этой речи без модуляций. За монотонностью звуков она потеряла нить разговора. Она уже не слушала женщину, а как зачарованная смотрела на ее губы, произносящие слова. Она поймала себя на том, что примеряет Витину квартиру к себе — как бы выглядела она в этом мягко устланном гнезде. Здесь все округлое. Ее же природа наградила удлиненным лицом, и носу на этом лице тоже не мешало бы быть покороче. Да и ростом — дылда: не намного ниже Якова. А Голубкина она даже повыше. Витя должен день и ночь благодарить спасителя за то, что с Фирой у него ничего не вышло. Судьба знает, как распорядиться. Все к лучшему. Так полагала Фира после того, как побывала в гостях у Голубкина.
А почему эта разумница судьба так несправедлива к ней, к Фире? Забросила ее неизвестно зачем на какой-то вокзал, где она сидит с мучительным стеснением в груди среди посторонней суеты, сидит, прижатая к стене, и не хватает даже воли на то, чтобы подыскать себе место попросторней, — что уж тут хорошего?
Яша тоже прижат к стене. С Фирой ему стало тесно. Вот он и рвется на простор. У него воли хватает. Ну и пусть, насильно она удерживать его не станет. Но что тогда делать ей? Ей, для которой без Яши нет места на земле.
Рядом с Фирой расположилась теперь на скамейке пожилая чета. Широко расставив ноги, оба сжимали тюки между колен и дремали. Мужчина, сидевший бок о бок с Фирой, всей тяжестью своего опавшего тела давил ей на плечо. В нос ударил запах плохо переваренной пищи — то ли капусты, то ли жареного лука. Отодвинуться было некуда. Разве лишь разбудить старика? Не стоит. Все равно. Это ведь ненадолго. Женщины с ребенком уже и след простыл. Такой прелестный ребенок, а Фира забыла о его существовании. И до стариков, примостившихся рядом, ей не было дела. И они уйдут. Но ей от этого вольнее не станет. Да она и сама не задержится здесь. Она здесь временная. Здесь все временные. Нигде временность не осязается так явственно, как на вокзале. Одни появляются, другие исчезают. Как в жизни.
Может, она судит о Яше превратно? Может, он невольно мечтает об уютном, тихом гнезде? Как у Голубкина. Но ведь такую, как жена Виктора, Яша и одного часа не потерпел бы у себя в доме. «А ты в этом уверена?» — с издевкой спросила себя Фира. Вполне возможно, что «новая» именно такая, и он прекрасно будет ее терпеть. Он навострится зарабатывать на ковры, а она будет ему рожать и растить детей в бантах и локонах. Может быть, если бы Фира решилась родить ребенка, все бы вошло в колею. Яша привязался бы к нему, и все бы оставалось на своем месте. Не сидела бы она сейчас на вокзале, чужая всему и всем.
