– Деньги! – фыркнула непочтительная фрондерка-бабушка. – При чем тут деньги, позволь поинтересоваться?! Да если бы он не хотел тебя больше, он забыл бы о тебе в ту же секунду! И ребенок тоже совсем ни при чем, матушка. Надо же, какие глупости ты говоришь, удивительно даже!
– Да почему глупости-то? – пробормотала сбитая с толку Груня.
– Да потому что мужчин, которые ничего не хотят, а только дружат, придумала ваша советская власть! Чтобы никто не отвлекался от строительства коммунизма! Ты что, строишь коммунизм?
– Я – нет, – призналась Груня.
– Вот именно. И твой муж тоже не строит, я думаю.
– У меня нет мужа, – ожесточенно пробормотала внучка.
– Есть, – энергично возразила бабушка, – только ты об этом не знаешь.
После этого разговора Груня стала внимательнее следить за Максом и ничего такого не выследила. Он не кидал взглядов исподтишка, не вздыхал, не печалился, не метался, не пытался прижать ее к стене и впиться поцелуем в губы – словом, не делал ничего такого, что в соответствии с мировой литературой и мировым кинематографом означало бы, что он ее «хочет» и «ничего не забыл».
Глеб на заднем плане продолжал слушать джаз и вызывать Груню на свидания. Груня уже почти болезненно ненавидела джаз и покорно таскалась на свидания, как будто ее тянули на невидимом аркане. Утром им всегда было неловко, словно они десятиклассники, не умеющие почти ничего и выполняющие специальный тренировочный комплекс – с натугой, изо всех сил и все время контролирующие себя со стороны, чтобы не сопеть, не потеть, не хрюкать, принимать изысканные позы, втягивать живот, говорить умные и красивые слова. Кроме того, в его съемной квартире ей было неуютно, враждебно, и фена не было, и зубную щетку приходилось возить с собой в пакетике. Весь день на работе эта проклятая щетка лезла ей на глаза, ехидно напоминая о том, что сегодня вечером она должна – именно должна! – удариться в разврат, а Ванечку от мамы опять забирает Макс, черт бы побрал его благородство!
Злилась она почему-то именно на Макса, а не на Глеба.
Господи, что это бабушка выдумала про то, что ему не все равно, что он ее «хочет»! Никто ее не хочет, никому она не нужна, а все потому, что такая дура, да еще Груня!..
Потом ее послали в командировку. Начальник послал. У нее был замечательный начальник, который не только не мешал, но и всячески помогал ей делать карьеру. Такое тоже бывает.
Следовало сделать интервью со знаменитым писателем, всю жизнь прожившим за границей и вернувшимся на историческую родину лишь недавно. Жил он в усадьбе в далеком далеке, приглашение было на два лица, и шеф распорядился, что поедут Груня и оператор, хотя желающих было много – всем хотелось интервьюировать великого писателя!
Груня оставила Ванечку маме, выдала кучу распоряжений, чувствуя себя почти что Евгением Киселевым, и оператор повез ее по худым российским дорогам в худой российской машинке в далекое далеко.
Осень была. Листья сыпались. Шоссе упиралось в низкое кудлатое небо. Приемник пел про то, что никто и никогда «так не называл ее по имени».
По имени ее называл только Макс. Даже мама часто путалась, а Макс никогда.
Писатель им с оператором не понравился. Вот не понравился, и все тут.
Какой-то он был слишком уверенный в том, что он – гений. Кроме того, он имел слишком уж безапелляционное мнение о том, как именно следует жить всем в этой стране, включая Груню и оператора, а они точно знали, что так жить не смогут никогда. У него был назидательный тон, нарочито народные словечки и присказки, обязательные иконы в углу совершенно американского кабинета.
Уже ничего не хотелось – ни блестящего интервью, которое, по замыслу, должно прославить их как знаменитых журналистов, ни ночевки в просторных комнатах, убранных в «русском духе». И все казалось в тягость – постный обед, послеобеденная прогулка с женой писателя, которая, безукоризненно следуя законам жанра, рассказывала им, как велик ее муж и как был гол, нищ, сир и убог, и семейные реликвии, к которым они были допущены, как почетные гости – с поминутными оговорками, что не все, даже почетные, допускаются до этих самых реликвий. К вечеру Груня устала так, что еле-еле выждала время, когда уже было пристойно удалиться в свою комнату в «русском духе».
