Именно спонтанный Хрюша занимался привычным для советского человека делом; он находил лазейки в самом дискурсе. Вот Хрюша взял книжку и уверяет Филю, что тетя Лина разрешила. Филя немедленно принимает позицию авторитета: «Тетя Лина не разрешает брать книгу» — и вызывает открытый протест Хрюши: «Отстань от меня» — и манипуляцию дискурсом: «Он у меня отнимает стихи». В качестве урока упрямому Хрюше тетя Лина показывает мультфильм «Про Фому», по мотивам стихотворения С. Михалкова. Вывод Хрюши: «Я больше не буду брать книги без спроса», — однако, не отменяет его гениального аргумента. Нужно, конечно, класть вещи на место, не брать книги без спроса и приходить в студию вовремя. Но можно об этом и спорить, а уж если Хрюша и Степашка — ведущие передачи — а значит, авторитетные фигуры — то и нужно спорить.
Непосредственность Хрюшиных протестов контрастировала с официозностью многих сюжетов. Интервью с самим Михалковым, включенное в тот же эпизод, могло быть адресовано только родителям, да и то в качестве ностальгической отсылки к их детству. Ангелина Вовк смотрит на писателя как на великого учителя и в то же время готова прийти на помощь семидесятилетнему Михалкову, если его память вдруг откат
Но, конечно, ничего подобного не происходит: стихотворение «Мы с приятелем» вошло в культурное подсознание и слушателей, и самого Михалкова. Только Хрюшина возня с книжкой возвращала передачу из сферы культурных ритуалов в современность.
6
В конце 1980-х — 1990-е годы герои, вместе со всем российским телевидением, вышли из студии и стали осваивать мир. Валерия Колбикова, работавшая редактором программы в то время, вспоминает, как Хрюша со Степашкой ездили по Москве, путешествовали в Сибирь и на Байкал, побывали на барке «Крузенштерн», совершавшем кругосветное путешествие в честь 300-летия Российского флота. В воспоминаниях Колбиковой характерно одно противоречие. С одной стороны, по ее словам, Хрюша «не уводил ребят в мир иллюзий — наоборот, Хрюшины фантазии помогали детям освоиться в жизни»; с другой стороны, она пишет, что на выездных встречах со Степашкой и Хрюшей выстраивалась очередь «из взрослых дядь и теть [желающих] пожать лапу и сфотографироваться с телезвездами»[565]. Одними лишь приятными воспоминаниями о детстве трудно объяснить присутствие взрослых на таких встречах. Скорее, 1990-е обозначили конец затянувшейся утопии. Выход из советского детства был болезненным, и на фоне окружающего «хаоса» Хрюша и Степашка воспринимались как архетипы порядка и стабильности недавнего прошлого.
Сороковая годовщина передачи, пришедшаяся на правление В. Путина, закрепила за героями статус «национальных», изменив ностальгический вектор на нормативный. В статьях о передаче постоянно присутствуют две особенности: мотив непрерывности ее выхода с 1964 года и доверительность интонации разговора со зрителями/читателями как с посвященными, со «своими». Первый аспект, помимо гордости за «нашу» самую «долгоиграющую» передачу для детей, подчеркивает единство культурных ценностей и самого института телевидения, преодоление травматического разрыва с советским прошлым. Отсюда и постоянные актерские истории о столкновениях передачи с советской политической реальностью: о протестах советских мусульман в адрес Хрюши («Почему свинья учит наших детей?»); о лишении Хрюши (а на самом деле актрисы Натальи Державиной) премии — в эфире она заменила просьбу о кусочке хлеба на просьбу о «кусочке колбаски» [566]; история о том, как в перестройку не рекомендовали показывать мультфильм про медведя Мишку, который никогда не доводил начатое дело да конца [567]. Не последним является и тот факт, что именно детская передача оказалась столь стойкой в изменившейся идеологически и структурно сетке программ.
Потребители Степашки и Хрюши символизируют образ детства как универсальной, не политической утопии. Фразы типа «на передаче выросло уже три поколения российских детей» подчеркивают не возврат к советским ценностям, а именно непрерывность культурной трансмиссии — нов рамках дискурса о новой свободной России.
