Число репортеров, явившихся на его прощальную пресс-конференцию, порадовало Декстера. Бадди хотел, чтобы она состоялась под открытым небом, у западного фронтона здания Капитолия, — там, где теперь проводятся инаугурации новоизбранных президентов США. Декстер поразмыслил над идеей Бадди и благоразумно от нее отказался. Хватит с него западного фронтона. Для нынешних его целей вполне сгодится и мемориальный зал Строма Термонда.[70] Пресс-секретарь Декстера позаботился о том, чтобы в поле зрения камер, которые будут направлены на трибуну бывшего сенатора, попал бюст Дж. Ф.К. — это позволит загрузить в подсознание зрителей напоминание о еще одном сенаторе из Новой Англии, который сумел подняться на самый верх.
— Сегодняшний день для меня — день горькой радости, — начал Декстер, потупясь и прикусив нижнюю губу — приемчик, который он позаимствовал у одного великого политика. Затем он поднял внезапно наполнившийся отвагой взгляд на Терри — «спутницу моей жизни», как назвал ее Декстер. Застрекотали, точно адские сверчки, затворы фотокамер. На миг в лицо Декстера ударил свет, настолько сильный, что он даже испугался — так и ослепнуть недолго. Терри изо всех сил старалась сохранять сокрушенный вид, хотя внутренне приплясывала от разнузданной радости: Де-нежки идут, де-нежки идут! Декстер коротко и ободряюще покивал спутнице жизни, словно говоря: «Я знаю, нам будет трудно, милая, но вместе мы с этим справимся». И Терри ответила ему взглядом, говорившим: «Да, дорогой, мне уже трудно. Я трачу столько сил, чтобы удержаться от крика: „Наконец-то свободна, наконец-то свободна! Хвала Всемогущему Господу — я наконец-то свободна!“» Она старалась не думать о новой, гораздо большей, чем прежняя, квартире. И о пляжном доме. И о доме на юге Франции. О том, что ей не придется больше проводить дни на К-стрит, пресмыкаясь перед коллегами мужа в попытках разжиться субсидиями для железных дорог.
Звук мужнина голоса вырвал ее из упоительных грез и с хрустом впечатал в грубую реальность. О чем это он говорит? Терри услышала фразу «десятилетия на службе общества». О нет, господи, нет. Пожалуйста, кто-нибудь, прервите его вопросом, иначе мы будем торчать здесь, пока не растают полярные льды.
— Когда я двадцать три года назад впервые попал в Вашингтон, — говорил Декстер, — он мало чем походил на город, в который обратился ныне…
Да чем уж он так не походит на любой другой? Ради всего святого, Декс. Ну, кто-нибудь — ну, хоть из любви к Богу — задайте ему вопрос…
— Однако, чем бы ни стал Вашингтон, я чувствую, — по крайней мере, мне хотелось бы чувствовать, — что и моего тут капля меду есть. Что я внес свой вклад. Если не ошибаюсь, Кристофер Рен, архитектор, построивший там, в Лондоне, собор Святого Павла…
Там, в Лондоне? Кончай нести ахинею, Декс.
— …удостоился эпитафии, которая гласит…
Нет, нет. Только не сравнивай себя со строителем собора Святого Павла…
— «Если ты хочешь увидеть памятники этому человеку, просто оглядись вокруг». Так вот, — продолжал Декстер с лицемерной даже на поверхностный взгляд самокритичностью. — Мраморного бюста я, разумеется, не заслужил. Однако я горжусь тем, что после меня останется основательный вклад, сделанный мною в свод наших законов. В частности…
— Сенатор?…
О, спасибо. От всего сердца — спасибо…
Прерванный посреди панегирика самому себе, Декстер не без раздражения произнес:
— Да, Джуди?
— Как вы можете прокомментировать сообщения о том, что вам хотелось сохранить за собой, снимаясь на телевидении, место в сенате?
Гребаный Глем.
— О… нет. Нет-нет. Нет. То есть были, конечно… мы проводили… состоялись… то есть могли происходить некоторые… дискуссии… чисто теоретические. Но нет. Вернее, были люди, которым хотелось, чтобы я остался. Однако…
— Например?
Декстер рассмеялся:
— Ну, я думаю, нам нет необходимости входить в эти подробности. Лично я никогда не считал такую возможность реальной. Работа в сенате есть огромный, отнимающий все твое время труд. И даже больше чем все. Спросите об этом хотя бы у моей спутницы жизни.
