Иногда из-за портьеры выглядывало шокированное лицо хорошенькой придворной дамы и глядело на меня с насмешливым удивлением; но это не могло меня смутить — большие глаза принцессы сияли всё ярче, она смотрела на меня всё сердечнее и слушала меня с тем же напряжённым вниманием, я бы даже сказала, так же затаив дыхание, как Хайнц и Илзе, когда я им читала чудесные сказки.
И о ящерицах, пчёлах и муравьях рассказала я — ведь они были товарищами моих игр, и я знала их обычаи и привычки так же хорошо, как и уклад жизни в Диркхофе. Я призналась, что люблю всех животных, даже самых маленьких и самых безобразных, потому что у них тоже есть душа, и их тихие голоса и лёгкие движения приносят в одинокую пустошь дуновение жизни. …Я не знаю, как это получилось, но в мой рассказ попал и огромный могильный курган. Сложив руки на коленях, я сидела на его склоне, усыпанном жёлтыми цветками дрока, и пела в неохватную даль.
Принцесса внезапно взяла меня за руку, притянула к себе и поцеловала в лоб.
— Мне тоже бы хотелось услышать, как одинокий девичий голос звучит на пустоши, — сказала она.
Я задрожала от страха при мысли о том, как гулко будет отражаться мой голос от этих четырёх стен; но меня, видимо, тоже охватили чары — я ведь преодолела себя и и рассказала так много о моём детстве. Я собралась с духом и спела короткую песенку.
Один раз посреди пения я вздрогнула — так странно мерцали сквозь шёлковый полог серые глаза придворной дамы; мне невольно вспомнилась кошка в Диркхофе, которая не отрываясь смотрела на бедную птаху, щебечущую в ветвях рябины, — ах, да какое мне дело до недовольства юной дамы! Я ведь пою не для неё, поэтому мой голос не должен дрожать — я набрала в грудь побольше воздуха и мужественно допела до конца.
Ещё во время моего рассказа двое лакеев бесшумно внесли в комнату стол, полностью накрытый к чаю. Как только отзвучала последняя нота моей песни, в комнату вошёл господин в чёрном фраке. Он глубоко поклонился, затем подпрыгнул и с несомненной грацией начал аплодировать затянутыми в кожаные перчатки ладонями.
— Чудесно, ваша светлость! Видит Бог, magnifique! — вскричал он в экстазе, стремительно, но бесшумно подходя к принцессе. — Но какая жестокость по отношению ко всем нам, ваша светлость! — добавил он с упрёком в голосе и грациозно всплеснул руками — у пожилого господина были детские гримасы и манеры капризной девушки. — Мы годами умоляем на коленях об одной-единственной трели этого соловьиного голоса — напрасно! Лишь стоя за порогом, словно вор или насчастный ссыльный, я получил то наслаждение, которого мы все так давно лишены… И это якобы больной, расстроенный голос? Эти переливы, это колокольное звучание — ваша светлость!
Он возвёл очи к небу и поцеловал кончики своих пальцев… Я была абсолютно ошеломлена. Эта человеческая разновидность была для меня совершенно новой — как, например, житель Гаити. Лишь довольно низкий голос и тщательно разделённая на пробор борода породили у меня сомнения — иначе я могла бы поклясться, что это придворная дама во фраке.
— Мой дорогой господин фон Висмар, — сказала принцесса, подавляя смех, — в прежние времена я действительно поддавалась иногда греху, заставляя моё окружение скучать от моего очень слабого и очень среднего пения — но вы не должны об этом вспоминать, ведь я постаралась искупить свою вину, вовремя остановившись… Кстати, к моему большому удовлетворению я поняла, что мои музыкальные правонарушения счастливо забыты, поскольку наш благородный камергер выдал мой глубокий альт за колокольное сопрано, бедную коноплянку за соловья — это Сидония пела прекрасно, я же — никогда.
«Благородный камергер» очень смутился. Его вытянувшееся лицо показалось мне страшно забавным — я хихикнула про себя, как делала всегда, когда Хайнц ошеломлённо реагировал на какое-нибудь неожиданное событие.
Фройляйн фон Вильденшпринг быстро поднялась. Она бросила злобный взгляд на моё довольное лицо и скользнула к чайному столу.
— Но ваша светлость, такое сравнение очень хромает! — надув губки, сказала она, взявшись за серебряный чайник. — Возможно, господин фон Висмар и спутал высоту голоса, но ваша светлость пели чудесно — графиня Фернау сразу же загорается, как только начинает об этом говорить!
