О Боже, он подслушивал! Когда я легкомысленно и беззаботно носилась по строго оберегаемым покоям умершего офицера, острые голубые глаза следили за люстрой и по её качанию отслеживали мои шаги; старик слышал вскрик, вырвавшийся из моей груди при виде отражения в зеркале, и в своей мрачной мании использовал его, чтобы настроить владельца дома против меня и моего отца.
Я невольно поглядела на лицо господина Клаудиуса, обращённое ко мне; но сверкающие синие стёкла так закрывали его глаза, что было невозможно определить, какое впечатление оказали на него слова старого бухгалтера. Господин Клаудиус на шаг приблизился ко мне; возможно, моё лицо от ужаса побелело, и он испугался, что меня охватит слабость; но когда он увидел, что я не так уж нетвёрдо стою на ногах, он снова повернулся к моему мрачному преследователю.
— Ваши слова решительно подтверждают, что ортодоксальность приведёт нас в конце концов к вопиющему суеверию! — сказал он; в его обычно равнодушном голосе смешалось негодование и сожаление. — Я не могу вам передать, как мне жаль видеть, что вы впали в такой ужасный мистицизм, господин Экхоф! Мне уже об этом говорили, но я не верил… Я не имею ни малейшего намерения подвергать порицанию ваши взгляды, но я бы попросил вас воздержаться от их демонстрации как на работе, так и в отношении моих распоряжений по дому!
— Не премину, господин Клаудиус, — ответил бухгалтер — его подчёркнуто раболепный тон был полон скрытого сарказма. — Но я, если позволите, тоже выскажу одну просьбу… Я уже много лет живу в «Усладе Каролины», и для меня всегда была бесценна возможность приходить сюда по воскресеньям после службы в храме, чтобы в уединении размышлять о Господе нашем и молиться. Поэтому я настоятельно прошу вас издать распоряжение, чтобы воскресные дни не нарушались здесь такими неуместными воплями, таким легкомысленным распеванием, которое имело место сегодня и которое растревожило весь сад — я надеюсь, что я, старый человек, заслужил подобное уважение.
— Я не слышал никаких воплей, — очень спокойно ответил господин Клаудиус. — Но мне пришлось наблюдать сцену, которая ранила мои чувства… Эта молодая девушка — он наклонил голову в мою сторону — своей невинной детской песенкой нисколько не нарушила божьи заповеди; но господин Экхоф, вы пришли прямо из церкви; вы являетесь, очевидно, одним из тех непогрешимых христиан, которые при всех своих поступках ссылаются на законы божии, — как же было возможно с вашей стороны запятнать день воскресения господня жестокостью и непримиримостью по отношению к собственному ребёнку?
Ответом был злобный взгляд, блеснувший из-под седых бровей.
— У меня больше нет детей, господин Клаудиус, вы это знаете лучше, чем кто бы то ни было, — сказал старый бухгалтер. Он так подчеркнул это «вы», как будто замахнулся кинжалом.
Он поклонился и быстрым шагом пошёл назад по тропинке. Я отчётливо ощутила, что одно это произнесённое слово потрясло господина Клаудиуса. Я посмотрела на него — кинжал вонзился.
Бухгалтеру, очевидно, удалось больно ранить своего собеседника — господин Клаудиус вздрогнул и застыл как поражённый. Он смотрел вслед удалявшемуся старику, пока тот не исчез из виду.
Я хотела воспользоваться моментом и улизнуть, но при шорохе, вызванном моим движением, господин Клаудиус повернулся ко мне.
— Подождите немного! — сказал он и протянул руку, чтобы удержать меня. — Пожилой человек сильно возбуждён, и мне бы не хотелось, чтоб вы сейчас снова с ним столкнулись.
Он говорил так же дружелюбно и спокойно, как обычно… Должна ли я теперь, когда мы одни, рассказать ему о «призраке» в бельэтаже? Нет, я совершенно не доверяла ему, я чувствовала себя в его присутствии промёрзшей до самого сердца. Насколько я всей душой была предана Шарлотте, настолько мало я симпатизировала этому холодному, расчётливому человеку — его своеобразная сдержанность, которая ни ему самому, ни кому-либо другому не позволяла никаких вольностей, решительно отталкивала меня. Хотя он и говорил о христианской любви, но если у любого другого человека эти слова свидетельствовали бы о сердечной теплоте, то в его устах, как мне казалось, они звучали порицанием, вынесенным бесстрастным, холодным умом. Он выступил в мою защиту; но я была настолько предвзята, что объяснила себе это тем, что он хотел пресечь злоупотребление властью его же подчинённым… Я была слишком ревностной и восторженной ученицей Шарлотты, чтобы не помнить об её мнении об этом человеке при каждой встрече с ним.
