«Доктор фон Зассен!» В меня словно ударила молния. Не указывал ли молодой человек на меня пальцем при этих словах? И не обернулись ли при этом все глаза к моей бедной, маленькой, испуганной персоне? Эти глаза!.. Мне хотелось уползти куда-нибудь глубоко под землю… Ах, каким ребёнком я тогда была! На меня обращали так же мало внимания, как и до сих пор — и я уже собиралась перевести дух… Но — о Боже! О нём я совсем забыла! Он стоял рядом со мной, мсье Хайнц, большой хитрец и умник; он кивнул мне со знающим видом и крикнул, сложив руки рупором:
— Эй, принцесса, эти люди говорят о…
— Тише, Хайнц! — перебила я его, в первый раз в жизни, и в первый же раз резко наступила ему на ногу.
Он удивлённо вытаращился на меня, а затем робко отвёл глаза. Но на нас обратили внимание рабочие; казалось, они только сейчас заметили, что находящийся за ними предмет — не какой-нибудь терновый куст, а робкая маленькая девушка. Они глазели на меня с весёлым любопытством; больше всего мне хотелось убежать. Но меня крепко держало одно желание — и я тогда была совершенно уверена, что это было желание услышать ещё что-нибудь о носителе того имени.
К тому же, успокаивала я себя, господа и не услышали Хайнцева замечания. Слова «финикийские вожди» неожиданно воспламенили учёную душу профессора. Будучи, очевидно, противником данной теории, он бросился на защиту своей точки зрения, разразившись страстной речью, которую его юный коллега выслушал с должным вниманием.
Господин в коричневой шляпе почти не принимал участия в учёном споре. Спокойными шагами он расхаживал туда-сюда. Он долго глядел в развороченный проём, затем взошёл на холм и оглядел окрестности.
Тем временем пылающее вечернее солнце потускнело и закатилось в чернильные тучи на горизонте; и лишь на длинном рваном облаке, которое, словно грозящая рука, нависло над осквернёнными могилами, ещё лежал красноватый отблеск. Фальшивый блеск огненного спектакля развеялся, как дым, и наверху вновь разлилась глубокая синь вечернего неба. Тонкий серп луны, словно сгусток тумана, возник на небосводе и стал медленно наливаться золотом.
Господин на холме извлёк из кармана часы.
— Пора возвращаться! — крикнул он. — Нам понадобится час, чтобы добраться до кареты!
— Да, дядя, никак не меньше, к моему великому сожалению! — отозвался молодой человек, придирчиво разглядывая свою изящную обувь. — Мне бы хотелось, чтобы мы оказались далеко от этой проклятой пустоши, — уныло сообщил он профессору, который энергичным «Ну, мы ещё посмотрим!» наконец-то завершил свою речь. — Неужели нам опять придётся возвращаться по этой ужасной дороге?
— Я другой не знаю! — отозвался профессор, пожимая плечами.
Молодой человек скользнул по горизонту мрачным взглядом.
— Тихо, так тихо, и дремлют поля
В лучах полудённого солнца…[2] — продекламировал он с насмешливым пафосом. — Я не понимаю, как можно воспевать эту пустошь. У меня кровь стынет в жилах и слова застревают в горле… Неужели вас действительно что-то привлекает в этой жуткой глуши, господин профессор? Я вас прошу, покажите мне в таком случае что-нибудь иное, кроме пустоши, пустоши и ещё раз пустоши, такой бурой и унылой! Слышали ли вы тут хоть раз птичий щебет? И где же люди, которые вроде бы должны здесь жить? Нет, я ничего не могу с собой поделать… Ваша пустошь — это отверженное Богом дитя в пыльной монашеской рясе!
Профессор не стал попусту тратить слов. Он просто отодвинул молодого человека на несколько шагов в сторону, поближе к отвесному склону кургана, взял за плечи и развернул к югу. Там, у подножья холма, в окружении четырёх могучих дубов стоял Диркхоф. Его крепкая, тяжёлая крыша горделиво тянулась к небу. Густые дымы, напоминающие о бурлящих кастрюлях на горячей плите, клубились среди ветвей и таяли в мягком летнем воздухе. Чёрно-белый аист стоял в своём гнезде на тонких длинных ногах, задумчиво свесив красный клюв на белую грудь. Ещё было достаточно светло, и можно было видеть глубокую зелень умытых лугов и слабое сияние за изгородью сада — отражение брызжущего буйства красок вечернего неба. Это цвели любимцы Илзе, крепенькие жёлто-оранжевые ноготки.
