Мария вытерла слезы и села к роялю.
Была лунная ночь. После ужина мы с О'Брайеном вышли на веранду, и каждый из нас начал строить в своем воображении волшебные замки сказочной страны фей. Я перенесся в прекрасный дворец, стоявший посредине озера, окруженного со всех сторон снежными вершинами. Во дворце я видел себя, и Марию, и огромный рояль из серебра… Платье Марии было заткано чудесными цветами… Никого… только мы вдвоем… я и Мария… и… больше никого… О дурак! Люди с голоду умирают, два сира муки стоят целую рупию, а здесь господин изволит мечтать о серебряных роялях и о дворцах посреди озера!
Озеро! Дворец! И всегда так получается – прекрасные сны разбиваются быстро и неумолимо. Но почему человек видит эти прекрасные сны? Что за странное создание – человек! Вот Абдулла, он тоже человек, он тоже видел прекрасные сны, он и теперь еще день и ночь мечтает о будущем своего сына. Почему так дорог человеку его мир мечтаний? И почему он не пытается воплотить их в жизнь? Если бы земля и все ее богатства принадлежали всем, как солнце, вода, луна и воздух, тогда бы каждая хижина превратилась в стеклянный дворец, сверкающий волшебными мечтами. Почему же люди не добиваются этого? Почему они действуют поодиночке, а не сообща? Неужели они не могут понять таких простых вещей?
О'Брайен стряхнул пепел с сигары и сказал:
– Умер сын Генри Форда.
– Ну и что? – спросил я. – Повлияло это как-нибудь на производство автомобилей? Или, может быть, по случаю его смерти шелковица перестанет давать плоды?
– Нет, не в этом дело, – задумчиво ответил О'Брайен. – Просто я подумал о том, что он был единственным сыном Форда, того самого Форда – одного из столпов американского капитализма. Вот я и думаю – а счастлив ли этот столп? Был ли он счастлив, будет ли?
Зачем ему все эти деньги? На что он может их потратить, если он в день не осиливает двух бисквитов со стаканом молока?
– Генри Форд очень большой человек. Он столько работает, что у него на еду, наверное, просто времени не остается.
– А Эверест очень высокая гора. Каждый из них двоих велик по-своему, но величие Форда – искусственное, и сам он – смертен, а Эверест в своем величии похож на невинного ребенка, играющего в снегу. Эверест – вечен.
– А Ганди? Что вы думаете о нем? – поинтересовался я.
– Было время, когда я ненавидел черных, а иногда эта ненависть поднимается во мне еще и сейчас. Мне не нравится цвет их кожи, не нравится их приниженность, их льстивые манеры. Я всегда считал и продолжаю считать, что они все хитры, как кошки, и лживы, как лисы. Что касается негров, то я долго вообще отказывался признавать их людьми. Ганди тоже черен, поэтому он никак не может стать другом белого человека. Я слышал от многих, что Ганди чист душою, как Иисус Христос, – я не согласен с этим. Ваш Ганди – заклятый враг всей белой расы.
– Но ведь он пытается добиться только того, чтобы Индией правили сами индийцы! – возразил я.
О'Брайен перегнулся через перила веранды и тихо проговорил:
– Может быть, я не совсем беспристрастен в своих чувствах – я ведь тоже белый. Поймите, в настоящее время Ганди создает для нас невероятные затруднения. Вся Индия в огне, а мы должны бороться и с этим и г японцами одновременно.
Как раз в эту минуту до нас донеслись громкие звуки горна и стук лошадиных копыт – мимо нашей веранды скакал отряд английской кавалерии. Всадники были вооружены, впереди скакали два горниста.
Отряд проскакал мимо нас и умчался в горы.
– Недоверие порождает недоверие, – заметил я. – Это закон жизни. Англичане не верят Индии, а индийцы не верят в то, что англичане относятся к ним справедливо и сочувственно. В Гульмарге нет никаких волнений, а все же отряды рыщут по горам, переезжая от одного бунгало к другому, смотрят, как бы какой-нибудь конгрессист не вздумал бросить бомбу!
Со стороны Серклар-род показались две парочки. Они медленно шли в нашу сторону, облитые лунным светом. Внизу мисс Джойс тоскливо пела народную песню своего родного Ланкашира, а ее очередной любовник пьяно бормотал:
– Дорогая, я т-тоже из этого, как его, из Л-ланка-шира…
