— А что ты за Феодосием записывала, все ли сожгла? — Башкин полистал книгу. «Знал бы я языки, — вздохнул он, — так, сколько всего прочитать можно было бы…»
— На рассвете еще, — ответила Феодосия. «Жалко жечь-то было, Матвей Семенович, слова ж такие, что каждое — ровно камень драгоценный».
— А ты не печалься, боярыня, — повернулся стоявший у окна монах. «Это все у меня в голове есть, да и более того. Божьей волей, если жив, останусь, то сам запишу — рука-то, благодаря тебе, уже двигаться стала».
— Пойду, соберу поесть вам, — сказала Феодосия. «Ты ж, Матвей Семенович, небось, ранним утром выехал — должно, проголодался».
Башкин проводил ее глазами и повернулся к Феодосию.
— Скажи ей, — мягко посоветовал ему монах.
— Грех это, — Матвей опустился на лавку и посмотрел на Феодосия — тот подумал, что никогда еще, даже в подземной темнице, не видел он такого взгляда — отчаянного, безнадежного, зовущего.
— Как же это, Феодосий, вот ты умный человек, пастырь наш…
— Не пастырь я, Матвей, упаси Господи, — резко прервал его монах. «Такой же, как все остальные люди— я, не лучше их».
— Так вот и ответь мне, как человек человеку, разве ж не грех это — любовь моя? Разве не сказано в Писании, что кто смотрел на жену ближнего своего и желал ее, пусть и в мыслях — тот все равно, что прелюбодействовал с ней? — Башкин закрыл лицо руками.
Феодосий присел рядом с ним и мягко сказал:
— Знаешь, Матвей, я ведь почему в монахи ушел? Был я холопом боярским, — не человек и вовсе, и думал, что в монастыре — там жизнь другая. А как постриг принял — так понял, что и за монастырскими стенами свободы нет. А свобода — она здесь только, — Феодосий указал на свое сердце, — в душе человека. Как можно душу-то убивать — Богом она не для этого нам дадена!
— Как же мог-то я! — покачал головой Башкин. «Вчера даже Писание читал — помнишь же, что там сказано было про царя Соломона и Вирсавию, да про мужа ее. И как Всевышний после этого Соломона наказал».
— Ты себя с царем Соломоном, Матвей Семенович, уж не ровняй, — усмехнулся Косой. «Не потому я так говорю, что не мудр ты — мудр, а потому, что зная о Соломоне, не поступишь ты так».
— Так что же мне делать-то, Феодосий? Я ведь потому и на суд хочу пойти, а хоша бы и на смерть, что жизни без нее — нет мне. Как вижу ее, так все вокруг ровно солнцем залито, как нет ее рядом — так и жить не стоит. А уж сколь я перед ее мужем виноват — этого и не измеришь, и еще тяжелей мне, как я об этом думаю.
— Вот что кажется мне, Матвей — решительно сказал монах, — человек — он не по словам и помышлениям, а по делам своим судится. Ежели бы сделал ты что позорное — тогда и надо было бы тебе каяться, и то — не передо мной, или кем другим, а только лишь перед Богом. А ты и не делал ничего.
Феодосий помолчал и добавил:
— А все же сказать ей это надо. Не след ближнего своего в неведении держать. Сказано в том же Писании: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Значит — не делай ему того, чего не хочешь, чтобы тебе сделали. Вот и все. Поэтому, Матвей, и не совершишь ты грех — человек, хоша и не ангел, однако же, Бог ему дал свободу выбирать — добро причинить ближнему, али зло. А дурного чего ты чинить не будешь, уверен я.
— Может, к Федору Васильевичу пойти сначала? — робко спросил Башкин.
— А она что же, не человек, что ли? — Феодосий, припадая на раненую ногу, заковылял по горнице. «Ровно ты, Матвей Семенович, на рынке торгуешься — понравилась корова, пойду к ее хозяину. А человек — он не корова, и владельцев у него нет, окромя Бога. Сам же вон ты холопов да волю отпустил, а теперь так рассуждаешь».
— Но ведь муж у нее есть, — начал Башкин.
— Что ж ты, Матвей, думаешь — ежели женщина, так и воли у нее своей нет, и разума тоже? — ядовито спросил Феодосий. Сказано же — и сотворил Всевышний человека по образу и подобию своему, мужчину и женщину создал он их. Нет, Матвей Семенович, учиться тебе еще и учиться.
Тут вошла Феодосия с посудой и разговор прервался.
За едой Вельяминова спросила:
— Давно хотела узнать у тебя, Феодосий, — вот ходим мы в церковь, кланяемся там святым иконам, свечи к ним ставим — для чего все это, как ты думаешь?
