— Нет, останетесь, — заверил ее Джордж. — А вот кто-то другой поедет именно туда.
Они еще беседовали о доме, когда вернулся Юджин, но Эмберсон не говорил, как прошла поездка, пока после ужина все из столовой не перебрались в библиотеку, серую мрачноватую комнату, куда им подали кофе. Вооружившись сигарой, которая, казалось, поглощает всё его внимание, Эмберсон как бы между прочим завел речь о своей сестре и ее сыне.
— Изабель совсем не изменилась, — сказал он, — только боюсь, что со здоровьем у нее проблемы. Сидни с Амелией заезжали в Париж весной, но они не виделись. Кажется, Изабель от кого-то просто услышала об этом. Они переехали из Флоренции в Рим, Амелия стала католичкой и жертвует огромные суммы на благотворительность, благодаря чему общается с местными аристократами, а вот Сидни приболел и большую часть времени проводит в кресле-каталке. Меня поразило, что, кажется, и Изабель это не помешает.
Он замолчал, сосредоточенно снимая сигарную ленту, а Юджин, поняв, что друг закончил рассказ, тихо спросил из темного угла, до которого не доходил свет лампы с плотным абажуром:
— Почему ты так сказал?
— А, она не унывает, — продолжил Эмберсон, всё еще не поднимая глаз на юную хозяйку и ее отца. — По крайней мере это так выглядит. Боюсь, она уже несколько лет чувствует себя нехорошо. Сами знаете, у нее проблемы со здоровьем… на внешности они не слишком сказались… но она слишком сильно задыхается для своей стройной фигурки. Конечно, отец с этим живет десятилетиями, но у него всё не так серьезно, как у Изабель. Сама-то она считает это пустяками, но я так не думаю, особенно после того как заметил, что она дважды останавливалась передохнуть, поднимаясь по недлинной лестнице на второй этаж своей квартиры. Я ей намекнул, что стоит попросить Джорджа разрешить ей уехать домой.
— Разрешить? — вполголоса повторил Юджин. — Она хочет приехать?
— Она не настаивает. Джорджу нравится Париж, нравится жить с особым, мрачным размахом, а она, конечно, продолжает гордиться им и его… светскостью. Но по тому, о чем она предпочитает не говорить, а молчать, я понял, что ей очень хочется домой. Безусловно, она мечтает о встрече с отцом. Она как-то поделилась со мной по секрету, что боится, что больше с ним не повидается. Тогда я отнес ее страхи к его возрасту и слабости, но когда возвращался на корабле, вспомнил ее задумчивое, смиренное выражение глаз, с которым она это сказала, и осознал, как глубоко я ошибся: она действительно думала о собственном здоровье.
— Ясно, — еще тише, чем до этого, произнес Юджин. — И ты говоришь, что он "не разрешает" ей вернуться?
Эмберсон улыбнулся, но по-прежнему делал вид, что сосредоточен на сигаре:
— Вряд ли он удерживает ее силой! Он очень нежен с ней. Даже сомневаюсь, что они это обсуждают, и всё же… ты сам знаешь моего интересного племянника, неужели не догадываешься, как обстоит дело?
— Да, я его знаю, — медленно сказал Юджин. — Да, пожалуй, именно так это и стоит называть.
Из полутьмы за ним прозвучал нежный вздох — тихий, музыкальный, женственный, но весьма выразительный: Люси явно придерживалась того же мнения.
Про "разрешение" было подмечено верно, но пришло время, и пришло оно весной следующего года, когда вопрос о разрешении уехать домой стоять перестал. Джордж был вынужден привезти маму и сделать это как можно быстрее, иначе она не повидалась бы с отцом. Эмберсон не ошибся: опасения не увидеть отца основывались не на слабости старческого сердца, а на ее собственном состоянии здоровья. В результате Джордж телеграфировал дяде, чтобы тот приехал на вокзал с инвалидной коляской, ибо путешествие обернулось катастрофой, и к этому гибридному креслу, поставленному на перроне, сын вынес Изабель на руках. Она не могла говорить, лишь похлопала брата и Фанни по руке и выглядела "такой милой", как ее попыталась утешить отчаявшаяся золовка. Из кресла ее перенесли в экипаж, и по пути домой она даже нашла в себе силы вынуть свою руку из руки Джорджа и слабо указать пальцем в окно.
— По-другому, — прошептала она. — Всё по-другому.
— Ты про город, — сказал Эмберсон. — Говоришь, что город изменился, правильно, милая?
