— Только это, — сказал Аристотель, — только это последнее — правда. Все же прочие слова, сказанные мною тогда и повторенные тобою теперь, Герпиллида, — поэзия…
Солнце клонилось к закату. Люди покидали Акрополь. Близилась ночь — ночь пиров, игр, веселых и страшных снов, любовных песен, рождений и смертей, надежд и отчаяния. Все боги бесчинствуют ночью в Афинах, и люди торопятся под крыши, которые их не защищают.
— Пойдем и мы, — сказал Аристотель. — Мы сделали то, что хотели, Герпиллида: начали новый круг нашей жизни. И я рад этому.
— Скажи еще что-нибудь, — попросила счастливая Герпиллида. — Еще хоть что-нибудь…
— Ну, пожалуйста, — улыбнулся Аристотель. — Если тебе так хочется…
— А тебе?
— И мне, конечно. Это большое счастье… — Он запнулся: показалось, что сказал не так, как надо, слишком много. — Да, да! Это большое счастье. Большое! Я это чувствую. — Он обрадовался, что преодолел свой скепсис, свою скованность. — Конечно же, милая Герпиллида, я счастлив. Этот новый круг не возвратит нам молодость, но мы увидим, что она не так далеко убежала от нас, наша молодость… Мы, пожалуй, еще погреемся у се костра, который ведь никогда не угасает в нашей памяти. Я чувствую, какой молодой и упругий ветер овевает нас, сколько в нем свежей и чистой влаги, как жадно дышит этой влагой, этим ветром трава… Даже старая олива Афины у Эрехтейона полна, мне кажется, упругих сил. У нее гибкие ветви и полные живого серебра листья, Герпиллида. Спасибо, что ты привела меня сюда, И хотя, наверное, не здесь центр мира, как мне думалось прежде, все же здесь, в Акрополе, среди чудесных созданий Иктина, Калликрата и Фидия возрождается к прекрасным чувствованиям человек. Это так, Герпиллида.
Он жил этим простым счастьем. Любил Герпиллиду и постоянно думал о ней. И хотя знал, что стар для этой жизни и для этих чувств, не мог ни увести себя от них, ни отказаться от них, ни забыть о них хотя бы на миг. И здоровье, казалось, возвратилось к нему. Он стал подвижен и деятелен, не уставал ни говорить, ни думать, ни писать. И если переставал делать что-то, то только затем, чтобы взяться за другое дело. И хотя его временами посещала грусть, она была краткой. Он мял в пальцах сочные листья — и вдруг начиная грустить. Останавливался перед цветущим лугом — и тоже грустил. Слушал птиц — и грустил. Этот молодой мир все же не был его миром. Он помнил об этом. Знал, что близится час прощания с этим миром. И тогда он резко отворачивался от цветов, от птиц, от буйной весенней зелени и торопился к Герпиллиде. В глазах ее он находил любовь — и это означало, что вопреки всему у него есть прочная и живая связь с весной. Хотя бы с этой весной, с последней…
Сначала пришла весть о смерти Гефестиона, ближайшего друга Александра. Рассказывали, что горе Александра не знало границ: он велел казнить Главка, врача Гефестиона, перебил мидийское племя коссеев, запретил играть на музыкальных инструментах, приказал, по персидскому обычаю, остричь гривы у всех лошадей и мулов, снять зубцы у крепостных стен ближайших городов, потратил на похороны десять тысяч талантов, три дня лежал без пищи у тела Гефестиона, а потом сам поднял его на вершину пирамиды, сложенной из тысяч бревен и политой благовониями, и сам поднес к пирамиде горящий факел. Костер пылал несколько дней и ночей, и все это время Александр стоял у костра…
А потом пришла весть о смерти Александра, властелина мира, сына Зевса-Амона, царя Македонии, сына Филиппа и Олимпиады, ученика Аристотеля…
Аристотеля какое-то время оберегали от этой вести, хотя он слышал, как его ученики и родные не раз шепотом произносили слова: «Он умер. Он умер».
— Кто умер? — спросил он Феофраста на следующий день. — Мне даже ночью слышалось, как все шепчут вокруг: «Он умер, он умер». Уж не я ли умер?
— Не ты, — ответил Феофраст. — В Вавилоне умер Александр.
— Что происходит в Афинах? — спросил, помолчав, Аристотель.
— Глашатаи созывают народ на собрание. В Пирей потянулись повозки с беглецами. Афиняне требуют возвращения Демосфена. Леосфен[56] собирает войско против Антипатра. Все говорят об одном: македонскому владычеству пришел конец.
