В августе 1936 года – новая дневниковая запись: «Мрачный процесс троцкистов в Москве внес смуту в умы даже лучших друзей СССР. Казнь Зиновьева, Каменева, Смирнова и других (25 августа) через несколько часов после вынесения смертного приговора повергла меня в смятение. Можно и не испытывать уважение к главным вожакам заговора, можно желать поверить в обвинения, выдвинутые против них… – все равно чувствуешь тревогу, подобную той, какую испытывали лучшие члены Конвента 94 года на другой день после казни Дантона».
Роллан посвятил Дантону одну из драм «Театра революции» – книги, перевод которой был опубликован Горьким в 1922 году. В 30-е годы в предисловии к их переизданию Анатолий Луначарский не рекомендовал драмы Роллана к постановке, дабы не бросить тень на «красный террор», мол, «лес рубят – щепки летят».
Роллан имеет в виду первый из Московских процессов – процесс «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» – показательный суд над Григорием Зиновьевым, Львом Каменевым (основные обвиняемые) и группой других бывших руководителей партии. Их обвиняли в том, что они убили Кирова и собирались убить Сталина.
В опубликованном многие годы спустя дневнике Беатрис Вебб тоже есть сделанные в августе 1936 года записи о том процессе, вероятных пытках обвиняемых и о том, что «СССР все еще пребывает в средневековье, судя по жестокости преследования еретиков».
В большей степени Роллана беспокоила судьба его большого почитателя Александра Аросева, чекиста и дипломата. Как председатель ВОКС, он сопровождал Роллана с женой в течение всей поездки, встретил их в Варшаве, а по прибытии в Москву уговорил супругов остановиться у него, в квартире в знаменитом Доме на набережной, но те из-за клопов сбежали в гостиницу. Запись беседы Роллана со Сталиным заканчивается словами: «Переводил разговор т. А. Аросев».
Потомственный революционер по материнской линии, Аросев был внуком члена партии «Народная воля» Августа Гольдшмидта. Роллан в 1937 году интересовался его судьбой, писал запросы, правда, ответов не удостоился. Александр Аросев был арестован в июле того года; во время следствия, дабы избежать пыток, подписал все признания, на суде от них отказался, но это ему не помогло.
В 1938 году Роллан, просматривая свой московский дневник, приходит к выводу, что он не понимал тогда многого, но теперь прозрел. И представьте, в своих «Дополнительных комментариях к отчету о путешествии в СССР» пишет, что Аросев и другие были заговорщиками и агентами иностранных разведок. Как так?
«Роллан был дурак», – сказала Кудашева писателю Борису Носику, навестившему ее незадолго до смерти.
И ведь он был не одинок в своей оценке происходящего. «В России шла подпольная борьба оппозиционных чиновников и государственных служащих против Сталина, – пишет Уэллс в книге “Краткая всемирная история”. – …Сопротивление, несомненно, существовало, так же как саботаж и предательство».
Что же, получается, и Уэллс – тоже? Выходит, писатель – уточню, настоящий писатель – может быть …дураком? Для меня, воспитанного на евтушенковской формуле («поэт в России больше, чем поэт»), это непредставимо. И тем не менее получается, что, может, он и больше, но не обязательно умнее.
А в чем же тогда больше? Вероятно, в том, что писатель формулирует какие-то важные вещи, которые затем подхватывает общественное мнение. Россия, как принято считать, логоцентричное государство, страна слов, здесь писателей уважают, их слово особо ценится. Писатель предлагает народу готовые формулы но, между прочим, за них не отвечает. Отвечают другие.
Так что, может, Сталину и не составляло особого труда дурить западных интеллектуалов? Да не абы кого, а лучших из лучших – Роллана, Шоу, Уэллса. Но как же те не понимали, что у нас к чему? Этот вопрос мучил меня примерно класса с девятого или десятого, когда из жэзээловского «Брехта» Льва Копелева я с ужасом узнал о существовании просталинской книги Лиона Фейхтвангера «Москва, 1937».
В юности Фейхтвангер был моим любимым писателем. Из его «Иудейской войны» я постиг все то, что в ту пору мне было известно об истории евреев. И не только. Все мои тогдашние представления о свободе и тирании – в разные эпохи – тоже взялись оттуда, и потому я никак не мог взять в толк, как Фейхтвангер мог стать апологетом тоталитаризма.
