— А скажи, Паш, зачем ты бежал? Ко мне?
Павел выпил рюмочку, которую она перед этим наполнила, и зло так сказал:
— Это было ровно четырнадцать лет назад. Теперь я понимаю, что кому-то было нужно, чтобы я в лагере застрял. Не бегал я, Поля. Мой старый харьковский знакомый — товарищ Ремизов — благодаря этому эпизоду продлил мою командировку в заключении. А я, дурачок, поддался на провокацию. Ровно четырнадцать лет назад… Тоже в апреле.
«Ты сейчас сделала самую большую ошибку в своей жизни! Теперь я точно найду твоего муженька!» Много раз она вспоминала эту фразу товарища Енукидзе и не могла простить себе того легкомыслия. Много раз она укоряла себя в том, что, возможно, навредила, — и теперь всё сложилось! Да, навредила, да, стала причиной ещё стольких лет разлуки с любимым Пашкой…
— Прости меня, прости, Полечка! — бросился успокаивать её Павел, посчитав, что она своими слезами отреагировала на его резкий тон.
— Это я должна просить у тебя прощения, любимый… — И она рассказала ему о той встрече в квартире Енукидзе и о его словах вслед.
— Если бы не моя глупость, если бы не моя наивность, всё было бы иначе. Гораздо лучше было бы.
— Забудь это всё как страшный сон. — Павел гладил её по щекам, вытирая слёзы. Ты отказала, и получилось так, как получилось, но если бы ты тогда согласилась, результат в отношении меня был бы точно такой же. И как бы ты потом с этим жила?
— Я даже не знаю… Наверно, не простила бы себе. И ты, наверно, не простил бы.
— Всё, пошёл он! Не хочу больше ничего знать! — Павел взял её за руку.
То, что было дальше, мы описывать читателю в подробностях не будем. Скажем только, что все соседи искренне радовались за Полину, которая много лет не знала, вдовой ли себя считать или просто женой врага народа. Стоны из их комнаты раздавались почти всю ночь, отчего та соседка, что тоже ждала мужа из лагеря, безудержно рыдала.
Уже под утро, когда сил не оставалось у обоих, Павел достал папиросу, закурил и стал расспрашивать жену обо всём, что она не успела рассказать. Не могли они никак наговориться, любое слово было любо, любая подробность, ведь эту часть своей жизни они прожили порознь, а на самом деле — вместе.
Самой большой наградой Павлу за все испытания, которые выпали на его долю, была встреча с любимой женщиной. Он много раз думал на нарах о том, в чём смысл его существования. Выжить? Не опуститься? И это тоже, но только ради того, чтобы вернуться. Ночь арестанта коротка, и эти часы Павел проводил наедине со своими воспоминаниями. Он в подробностях помнил все их свидания в конфетно-букетный период, бурные ночи новобрачных, Полины слёзы при расставаниях и её искреннюю радость при встречах. Надежда на то, что всё это может повториться, придавала сил и добавляла жажды жизни. Той жажды, без которой даже внешне крепкие люди сдавались и гибли в лагерях.
Прав был отец Евгений — любовь спасёт человечество, и Павел смело мог считать себя спасённым. Его любовь помогла выбраться из лагерного ада целым и невредимым. И его женщина, его любовь, которая большую часть их жизни была с ним только в мыслях, — вот она, рядом. Теперь беречь её, любить так, как мечтал все эти годы, беречь и жить ради неё.
— Как там семья Фёдора Андреича? — спросил Павел.
— Да как… Томик взрослый стал, артшколу заканчивает вместе с Васькой Сталиным. Иосиф Виссарионович его же к себе забрал. Лиза то болела, то работала, а Томик на воспитании у Сталина остался.
— Томик — это Артём?
— Ну да, товарищ Сергеев, помнишь, имел партийный псевдоним — Том. Артёмка Томиком стал, долго не думали. Он и похож на него. Просто вылитый. Живут сейчас в Доме на набережной. Васька — тот в лётчики собрался. Небом бредит. Всё говорил — я буду как Чкалов. Я раньше, чем он, стану Героем.
— Да… а я Артёмку только новорождённым видел. Сейчас, наверно, и не узнаю…
— Если бы увидел, то не ошибся бы никогда. Невысокий тоже, крупная кость, как у отца, лицо его. А как рассмеётся — нет сомнений, чей это сын. Лиза даже обижалась иногда, говорила: ну неужели ничего от меня нет? Сын же на маму должен быть похож.
