Венедикт утопил кнопку. Сварив кофе, сделал бутерброд и, зацепив ногой табурет, уселся по-турецки. А может, на работе начальству кости перемывает? Или корпоративная вечеринка — пятница же? Но нет! У сучки одно на уме!
Он включил радио, поискал музыку.
«Колонны протестующих стекаются к Белому дому, правительство не контролирует ситуацию…»
Венедикт отшвырнул приёмник и, обхватив голову, разрыдался.
У подъезда качался фонарь. «Марксистко-троцкистская идеология, давно пустившая корни в университетах, выплеснулась на площади», — слушал он, барабаня по стеклу пальцами. Только появись, сучка, только появись! Вспыхнули бесчисленные обиды, вспомнилось, как, отказываясь от его фамилии, рассмеялась: «Не хочу быть головнёй!» «Будешь разводкой!» — чуть не закричал Венедикт, бросившись собирать вещи, но, вытащив из шкафа платье, окаменел. К горлу подступил ком, навернулись слёзы. Чёрт с тобой! Найду, где переночевать, но и ты у меня попляшешь! Кинув платье на постель, он перебирал слова, которые бросит с порога, и холодно улыбался, представляя, как оставит жену в одиночестве созерцать пейзаж после битвы.
В двери повернулся ключ. От жены пахло вином, глаза блестели.
— Могла бы и позвонить.
Он не узнал своего голоса.
— Да аккумулятор разрядился. А ты уже поужинал? Без меня?
Венедикт побагровел.
— Не верю! Ни одному слову!
— Так я же ничего не рассказала.
Она бесстыдно ухмыльнулась.
— Так давай же, рассказывай! Где была?
— Это что, допрос?
— А ты опять будешь изворачиваться? Шлюха!
Жена опустилась на постель. Щелкнув пультом, уткнулась в экран.
«Социалистические преобразования неизбежны — Америка слишком глубоко увязла в коррупции, увлекая за собой остальной мир…»
— Я подаю на развод.
«Двухпартийная система — это двухсотлетний фарс, которому пора положить конец…»
— До суда поживёшь у матери.
«Американцы заслуживают свободы не меньше других народов…»
— Ты меня слышишь?
«Состоится экстренное заседание сената…»
— Будешь играть в молчанку?
Не отрываясь от экрана, она процедила:
— Кто тебе дал право так со мной разговаривать?
— Мои нервы!
— Нечего было попусту их тратить, надо было выслушать.
— Слушаю!
— Нет уж, развод так развод!
На Венедикта надели смирительную рубаху.
— И всё же, объясни.
«…американцы повсюду насаждали демократические принципы, чтобы теперь самим от них отказаться…»
— Разве трудно было одолжить телефон?
Она облизнула губы.
— Хотела, да Ленка забыла свой на работе.
— Какая Ленка?
— Сослуживица. Ей сегодня тридцать стукнуло, а пригласить некого. Ну и пришлось ей слёзы утирать.
У Венедикта выросли крылья.
— И куда ходили?
— Да в кафе за углом.
«Завтра проверю», — подумал он.
«Армейские части вряд ли станут подавлять выступления, военнослужащие разделяют народное возмущение…»
— А почему не к нам?
— Ну, ты же с работы, устал.
Выключив телевизор, она отвернулась к стене.
Венедикт сел рядом.
— Но, дорогая… Ты же знаешь, как я тебя люблю…
Она отстранилась.
— Ну, прости, бог знает, что в голову лезло…
Он виновато улыбнулся.
— И почему я должна прощать? — повернулась она. — Только потому что люблю тебя?
Венедикт закрыл ей рот поцелуем.
А под утро, выключая ночник, зевнул:
— Слышала про американцев?
— А ну их, — сонно отозвалась жена. — Вечно в центре внимания.
Пахом Шашура. «Обыватели и политика» (2011)
Греки, высмеивая египтян, приписывали им такую легенду. Одного фараона с колыбели убеждали, что он бог. Во всех храмах стояли его статуи, которым молились об урожае, богатстве или наследнике. Ему говорили, что от него зависит рост тростника, разливы Нила и победа над чернокожими нубийцами, нападающими из-за верхних порогов. В речах, длинных, как день, жрецы славословили фараона, а по вечерам слёзно просили его сделать так, чтобы утренняя ладья снова привезла в мир солнце. Для этого ему достаточно было трижды ударить в ладоши. Так продолжалось много лет, и, в конце концов, фараон сам уверовал в своё могущество. Но вот однажды, правя колесницей, он натёр руку и решил не причинять себе боль, хлопая в ладоши. «Ничего не случится, — заявил он жрецам, — если мир один день проведёт в темноте». После этого ничего не оставалось, как отправить фараона в царство мёртвых. Иначе, увидев на другой день солнце, он сошёл бы с ума.
