После огляделся: сижу на лавке, она — напротив, и говорит, я не сразу и понял, о чем она говорит. Улыбается, на стены показывает. Стены как стены, дом как дом. Комната просторная, на окнах белые занавески, на полу полосатые дорожки. Печь стоит деревенская с заслонкой, на припечке — красный кувшинчик. Все просто и хорошо, сразу видно, что хорошие люди живут.
— К тете ехать не хотелось, но раз такое дело, — рассказывает она мне и смеется.
Я тоже засмеялся, встал с лавки и к ней подошел. Она шутя убежала от меня и говорит:
— Я Трезору хлеба вынесу, а то он не успокоится, и больше выходить не буду.
И быстро ушла, как ногу вломила; веселая такая, совсем даже другая вроде бы. Мне даже не верилось, что это она прогоняла меня, не верилось, что вечером ее встретил. Какое-то спокойствие и ощущение близкого счастья наполнило меня; мне вдруг показалось, что со мною произошло какое-то скрытое превращение, я тоже вроде бы стал другим; и подумал, что именно мне судьба подарила то, что она дарит так редко. Большего я и желать не мог… Да… Так я думал, пока ждал ее.
Вышли мы из этого дома только на следующий день к вечеру. А в доме еды никакой не было, и курево у меня кончилось, Александра, правда, нашла мне пачку махорочных сигарет, но они лежали, наверное, лет пять, и курить их невозможно было… Две я все же выкурил. И от голода, от измотанности, да еще когда я потянул этих горлодерских, у меня и вообще свет в очах помутился, и к вечеру, когда мы вышли, я хотел только одного — что-нибудь поесть… Впервые тогда я почувствовал, что такое голод. Хлеб увидел в кафе, и дрожь меня проняла. Мы и зашли-то первым делом в кафе, поесть взяли, я накинулся, а она сидит, на меня смотрит.
— Ты чего? — спрашиваю.
— Ничего, — отвечает. — Просто так смотрю… Теперь-то ты оставишь меня?
— Нет, Александра, — я ей говорю, — теперь-то я тебя и не оставлю. Теперь я не отпущу тебя.
— У меня ведь и правда через два дня свадьба, — говорит она тихо и улыбается как-то грустно. — Я не обманываю тебя. Еще у меня дочь есть, а ей отец нужен, понимаешь?
— Понимаю, — ответил я, но, честно говоря, ни черта я не понимал, этого самого понимания как раз и не было, а вот мысли о сложностях всяких, о дочери — появились. Не то чтобы я испугался, нет; но что-то вроде бы мешает, что-то вроде бы не так стало. Подумал я и согласился.
— Хорошо, — говорю, — но напиши мне, как там у тебя будет…
Нацарапал адрес и ей протянул.
А она зло на меня посмотрела, вспыхнула вся, из-за стола встала и губы скривила так, будто сказать мне хочет: „Эх, ты! Человек два уха…“ Я тоже встал, чтобы идти, хлеба кусок с собою прихватил: все мне казалось, что не наелся… Словом, проводил я ее на поезд, в Зеленодольск она поехала. И пока к вокзалу шли, почти не разговаривали. Вот так и расстались. Выговор мне, конечно, влепили на работе, потому что резерв пришлось вызывать.
И снова полеты, разборы, занятия… Когда расставались, казалось мне, и не вспомню ее, а через неделю понял я, что не могу не видеть. Летаю, стараюсь не думать, а что толку думать, если она замуж вышла, если жизнь у нее своя, у меня своя. И так я себе толковал и иначе, а потом не выдержал — пошел к тому дому. Дом-то нашел, а там никого нет, и долго ходил — какприлечу, так и туда, — пока однажды свет не увидел в окнах. Стою я у калитки, Трезор бесится на цепи, лает. И на лай его вышла ко мне старушка, тетушка ее. Маленькая такая, аккуратная, в белом платочке, глаза хоть и старческие, но цепкие такие, быстрые, вмиг она меня обсмотрела и отвечает, что Александры нет.
— А вы кто ж такой будете? — спрашивает.
Я и задумался, а кто же я такой действительно… Товарищ, отвечаю ей, товарищ…
Опа понимающе покивала головой и сказала еще:
— Замуж она вышла, так они теперя там у него и живут.
И пошла в дом, пошел и я, а что было делать. Затосковал я, правда, тогда, все лето жил как-то непутево: как прилечу, так в „Татарстан“ иду, там музыка, вино, женщины — веселее… И думал о том, что в тот день можно было все изменить. Тогда я понял, отчего она так зло на меня посмотрела: она ждала, что я не отпущу ее, а я нацарапал свой адрес. На, мол, будет желание — заходи. Снова к старушке ходил, снова просил сказать, где живет. Не сказала старая: не велено — говорит, ни друзьям, ни товарищам… Вот так! А ты говоришь — наше время».
