А уж ежели баба, которой все хиханьки да хаханьки, и мужа подцепит себе под стать, хлебнут они друг с дружкой горя. Жена станет уговаривать трактирщика, чтобы мужу водки не наливал, а муженек все деньги пропьет, чтобы жена-вертихвостка на наряды их не спустила… Одним детишкам с того беда, сядут потом миру на шею, всей общине обуза.
Кое на что баба все ж таки годится, ну там сварить да постирать, толковая баба все сладит, попался бы только мужик справный, редко когда они друг дружке пара да ровня, мало кому такое счастье привалит, чтобы и баба была добрая и мужик ничего себе, чтобы жили они душа в душу.
У нас в Широком Доле и в Лубной бабы хорошие, и задницы у всех широкие, ладные.
А вот жениться я так и не женился — духу не хватило, с малым ростом оно несподручно, уж я об том понятие имею, а то будешь бабу голодом морить — срам один получится.
Папаня умер на Петра и Павла, мамане шестьдесят семь годков, сестре пятьдесят да и работой больно заезжена.
Матушку я боле всех люблю, ласковая она ко мне, плохого я от нее не видывал… я об том соображение имею… а мне сорок восемь, так у нас все смеются, мол, я на мамане женившись.
Да только она в одночасье помереть может, плоха уж больно, вся сгорбивши, ни пить, ни есть не хотела.
Дохтур ее все утешал, а у меня на душе, ох, как муторно — может, ее уже и в живых нет, два года у нее что ни день в обед одна постная похлебка.
Погасьте свет‑то!
Помаршируем теперича до Спаневиц, лучше б оно, конечно, до Перинова, а выходит — хе-хе! — только до Попонова.
Проше пани, вот что я хочу сказать: пока солдат на передовой, черта с два он еще знает, какова она — настоящая нужда, и мы тоже ничего не знали в своем растреклятом польском задрип-полку. А приехал я к шурину в Ческу Стршебову — вот где навидался я горюшка!
В Польше мы куролесили вовсю — взять хоть бы эти страсти Яна Непомуцкого с настоящим сбрасываньем в воду. Дома заботы да нужда, а на войне — значится — шуточки, проше пани. Но за неделю в санитарной роте я уже понял, что такое солдатская лямка, — ей-же-ей, ничего завидного, уж мне‑то доподлинно известно, как на передовой, а как здесь, в Праге. Настоялся я в карауле на Гибернском вокзале, там был у нас — значится — майор Кароль Белени, по прозванию «объелся белены».
Кто из вас, ребята, не обмирал со страху, что угодит в маршевую роту, и кто не караулил вокзал, тот пускай хоть от меня узнает, что это такое — пятьдесят поездов за день, виадук, да два моста, да стой на посту каждый божий день, да дрыхни в клоповнике.
А кто всего этого не нюхивал, так пускай хоть теперь узнает, каково нам было.
Вацек из Жданиц остался без ноги. Зацепил его скорый. Одного мы и вовсе потеряли, Карличка Калиана. Отец семи деток — значится — рост сто восемьдесят два сантиметра, а подхватил дифтерию.
Мать пресвятая богородица, уж четвертый год шла война, а наш старик майор все еще считал гвозди в подметках, — такой он у нас был мадьярский чинодрал да пьяница, сидел бы лучше на своей пенсии, старая швабра, ревматизм да подагра, а для нас, для чешских солдат — сущая гидра.
Собаками нас обзывал, я даже ревел со злости. В ложке воды утопил бы каждого чеха. Кляли мы его — все как один — на чем свет стоит. Сколько раз наступали моське евокной на хвост, да и то сказать, проше пани, такие уродливые псы водятся только в Мадьярии‑толстенный, облезлый, зажравшийся, и спал этот пес не иначе, как на майоршиной постели.
Да, — значится — об спанье об этом!
Когда на солдатчине я не мог заснуть, то лежу, бывало, и придумываю, будто я кровавый Вильгельм, — вот уж кому, верно, плохо спится! А ведь я‑то, слава те господи, не Вильгельм… И до того мне хорошо станет на душе, в верхних — значится — дыхательных путях, что с радости я тут же всякий раз и засну как сурок.
А уж раз начну я придумывать, какую бы кару должон наслать господь на Вильгельма, чтобы — значится — и он понюхал, что это такое — голод да нищета и что терпит бедный чешский люд, — так и вовсе не усну до утра. А ведь нас таких много было, кто только об том и думал, — взять хоть мою тетушку в Пардубицах, когда погиб у ней племянник, единственный ее кормилец.
