Как пораскинешь мозгами — даже радуешься: хорошо, что ты обыкновенный подневольный чех, по крайности хоть совесть у тебя чиста.
Вот Вильгельму, тому — значится — спится скверно.
Еще засыпал я крепко, как только представлю себе, будто я австрийский министр финансов; ведь он в эту войну должон бы поседеть, или еще будто я Рочильд и сон потерял оттого, что не знаю, куда попрятать свои мешочки с золотом, — а записать на жену закон не разрешает!
Раз придумал я, будто гнался за мной жандарм, а я от него улизнул — вот смеху‑то было! На душе полегчало, и сразу я захрапел.
Под конец я уже знал, что никакой я не Вильгельм, кровавый пес, и не Рочильд, а обыкновенный — значится — Ферда Махачек, что до войны я чинил людям обутки, да еще в синагоге прислуживал — жал на педали фисгармонии. Вспомню, бывало, — и сплю как убитый.
Но тогда, на Гибернском вокзале, спал я плохо. Чего только не придумывал — все зря.
Попробовал я сочинять на другой лад.
Накроюсь с головой, лежу, ребята себе задувают в обе завертки, поезда гудят жалостно, и представляю я себе, словно лежу с красивой девчонкой и целую ей рончки [62].
Помогло. Но только два раза.
На третий придумал я, будто развлекаюсь с одной мадамочкой, и это самое… Она ласково так мне улыбается и вдруг говорит:
— Без нас, без женщин — значится — ни у одного мужчины волос с головы не упадет.
Сказала она это, а я и отвечаю ей во весь голос под одеялом:
— Катись — значится — куда подальше, девка! — Да так до самого утра и не заснул.
С тех пор я себе такого срамного театра не устраивал.
* * *
Раз летом пришли к нам парни из Погоржельца за скотом.
Подогнали к платформе три вагона, и куда глядели — неизвестно, да только зазевались.
Вырвался от них бык, обошел склад и стал прогуливаться меж рельсов да принюхиваться — воду разыскивал.
Сперва все было спокойно.
Но после то ли разозлил быка подмокельский скорый, то ли путевой обходчик высморкался в красный платок — уж он разъярился, уж он задрал хвост трубой, уж он брызгал слюной, уж он скакал промеж рельс к Карлину, да топал, да рыл землю копытами, пша крев! И вышла — значится — изо всего из этого черт знает какая кутерьма.
Сцепщики — ребята городские, из Михле да из Вршовиц, куда им справиться с быком! Ни один со скотиной обращаться не умеет. Забрались на вагоны и орут оттуда бабе, что несла мужу обед. Та бросила сумку, похлебка разлилась, а она давай бог ноги!
Вот уж, верно, обрадовался ее муженек, когда она в обед явилась к нему с пустыми руками!
Я пытался взять быка лаской:
— Гей-гей, милай, куда прешь?
И тут, братцы, дикий крик!
Это кричали носатой фрейле [63], кассирше, та заметила быка да с воплем — значится — к хахалю своему. Тот уже поджидал ее на ступеньках, подхватил свою кралю, и пошли они дальше под ручку.
Рабочие, что засыпали под рельсы щебенку, побросали свои кирки — и тоже кто куда.
Из ламповой вышел пан Вотипка, старший контролер, идет себе потихонечку, как обычно, трубка в зубах — он еще звал ее «моя Маринка». Увидал быка — руки кверху да как завопит: «Люди добрые, спасайся кто может!» — и назад, в ламповую, замкнулся на ключ и названивает по телефону начальнику станции, чтобы передали по линии: сбежал, мол, бык, надо задержать все поезда.
Не успел я и до пяти сосчитать — вокзал будто кто вымел, а бык стоит себе, слюна до колен, глазеет по сторонам и не знает, кого бы ему — значится — поддеть на рога.
Только затерханные пражские воробышки чирикают.
И тут — вот-те на! Наш майор со своей моськой направляется посты иншпектировать. Как ни в чем не бывало, вышагивает с тросточкой, потряхивает брюшком и дым пускает на чехов, идет — значится — поглядеть, как ребята караул несут. А пес ковыляет за его шпорами, язык до земли, ленивая тварюга, и тоже думает, что господь сотворил мир аккурат на его собачий вкус.
Кондуктора орут — майор ноль внимания!
Он был глуховат, да еще затыкал уши ватой.
Стою я на крыше будки путевого обходчика, весь в дегте перемазался… с Ваничеком — значится — со сцепщиком первого разряда.
Уж он махал нашему старикану красным флажком — хальт, мол, — уж он свистел изо всей мочи.