Отвращение к необходимости ложиться спать особенно усилилось, когда под влиянием Петефи я стала писать стихи. Первые свои стихи я написала на чердаке, под самой черепичной крышей, буквально плавившейся под лучами солнца; это было единственное место в доме, где мне никто не мешал, даже если звали, я не откликалась, и все думали, что меня нет дома. Чердак был сначала моей детской, а потом — кабинетом, здесь я написала свои первые стихи, когда мне было девять лет, не имея ни малейшего представления о том, как это делается. Рифмы я подбирала, но в конечном итоге стихотворение все равно не получалось. Часами я ломала голову над тем, в чем же дело? Кроме рифмы, надо было еще что-то привести в соответствие, но что? Я подсчитала количество букв в строках, поняла — не то. Потом меня осенило: надо согласовывать количество слогов в строке. С этого момента я просто начала «штамповать» стихи, хотя вообще-то слово «штамповать» слишком невыразительно для определения этого безудержного, бесконечного потока. Все вокруг стало темой для моих стихов, в день я писала пять — десять стихотворений, и продолжалось это в течение многих лет, писала без разбора обо всем, в том числе и о том, о чем понятия не имела, например о любви. Однако вскоре я почувствовала, что одних стихов мне мало, теперь я знаю: я не могла выразить себя с их помощью, поэтому инстинктивно искала нечто другое. У одного из наших родственников я выпросила никому не нужную скрипку, вытерла пыль, настроила и стала на ней играть. У нашего отца иногда батрачил цыган по имени Нанди, который слыл первой скрипкой лучшего из трех деревенских оркестров, он научил меня некоторым приемам игры на скрипке, объяснил, какая струна как называется, показал, как надо держать инструмент, как перебирать пальцами. Я взяла у него несколько уроков, но вскоре перестала к нему ходить, потому что жил Нанди очень далеко, а я почувствовала, что справлюсь уже и одна. Я уже научилась играть настолько, насколько это мне было необходимо. Я не собиралась стать музыкантом, у меня даже мысли об этом не было, к тому же быстро поняла: руки для этого инструмента у меня уже слишком загрубели, а каждодневная работа в поле только усугубляла это. Для меня было важно другое: почувствовав потребность, я могла играть на скрипке часами, импровизировать, исполнять народные песни. У домочадцев моя игра имела такой же шумный успех, как и мои стихи, но сама я была не удовлетворена, мне было мало и того и другого. И я начала лепить статуэтки из глины, вылепила Солдата и Мать с младенцем, строила фантастические замки и крепости из глиняных кирпичиков на крыше нашего подпола, изрисовала карандашами и красками огромное количество альбомов и все равно не находила успокоения. Тревога и боль переполняли меня.
Я никак не могла понять, что вызывало эту боль, и поэтому обижалась на людей: почему страдаю я, а не они? Во мне стало развиваться высокомерие: наверное, я не такая, как все, поэтому и страдаю. И в один прекрасный день я все забросила: игру на скрипке, стихи, лепку. Замкнулась в себе, стала избегать людей, дичиться, все время молчала и страдала от одиночества; я ненавидела людей, которых сама же отталкивала или не давала к себе приблизиться. Я переросла своих подруг по детским играм, средняя школа еще больше отдалила нас друг от друга, в школе же я не приобрела новых друзей, потому что стену, которая окружала мое одиночество, можно было пробить только извне, но ни у кого из моих одноклассниц такого желания не появилось. Возможно, их насторожило, что я была крестьянкой, к тому же замкнутой и дикой, очевидно, их отталкивали мои высокомерие и насмешливость. Этим я очень походила на моего старшего брата.
Учили нас монахини, мы должны были называть их «дорогими сестрами», никого из них я не любила. Вероятно, среди них и не было ни одной, способной возбудить любовь или ненависть. Никого из них я уже не помню, кроме сестры Басилидес, долговязой рябой преподавательницы немецкого языка. У нее я тоже получала одни пятерки, но и она все равно не обладала той неуловимой способностью, с помощью которой между учительницей и ученицей возникает человеческая близость, даже если они встречаются только на уроках и не обмениваются ни единым словом, не относящимся к учебе. Помню один эпизод, вероятно, это было в 1943 году, еще во время войны, мы вынуждены были находиться в стенах школы с утра до позднего вечера, потому что ходили только два поезда: утренний в пять утра и вечерний в девять вечера. Дело было в конце весны или в самом начале лета, персики уже созрели. Другие ребята отправились бродить по городу, а я сидела в классе и предавалась фантазиям. В класс вошла сестра Басилидес, наверное, просто шла мимо и заглянула, говорила она резко, отрывисто.
