20
На четвертый день после казни злых изменников царь Иван Васильевич повелел отвезти жену свою Анну, дальнюю, но родственницу Васьки Умного-Колычева, в монастырь. В недалекий, в неблизкий, ничем не знаменитый, где стариц не много и куда из дальних краев не хаживают.
Везли невенчанную царицу в крытом возке, да только крыт был тот возок рогожей, чтоб народ не сбегался на погляд. Пятеро детей боярских, одетые в простое платье, скакали позади, как бы сами по себе. С царицей же сидели служанка, да князь Василий Иванович, да Бориска Годунов.
На свадьбе царица была под фатой, Василий Иванович, не сильный глазами, всего и разглядел, что хороша, а сколь хороша, он только теперь ощутил.
Сидел насупротив, глядеть мог не таясь, безопасно. Да на Ангелов прямо смотреть невозможно, а коли ангела с неба бросили, чтоб крылья расшиб, чтоб красота небесная померкла, то и сам глаза не поднимешь, ибо стыдлив человек. Стыд — падение пред Богом. Но вот в чем тайна! Неведомо, в каком сосуде помещается стыд, в теле иль в душе? Стыд низверг человека из рая, это верно, стыд разнит человека с Ангельским чином, но ведь и со зверем тоже. Стыд погубил, но стыд и к Богу привел.
Веселый да легкий Годунов долгого молчанья не стерпел и сказал:
— Дорога у нас не близкая. Коли будем немы, язык без дела усохнет, попробуй разговори его потом.
Царица Анна подняла на Бориса глаза, и в них была благодарность.
— Давайте сказки, что ли, сказывать?
— Мы, чай, не бахари, — буркнула служанка.
— А зачем нам бахари? Без бахарей управимся. Чур я первый, — подмигнул служанке и начал: — Пошла девка белье полоскать. Мать ждет-пождет — нет дочери! Побежала на речку, слава Богу, жива, сидит, пригорюнившись. «Ты чо?» — спрашивает матушка. «Да ничо! Ни скотины у нас, ни хлеба, ни денег. Вот и думаю, как же мне замуж выйти?» Объяла матушку кручина, села возле дочери. Сидят. Тут и старик спохватился: ни жены, ни дочери. Приходит на речку. «Вы чо?» — «Да ничо! Садись с нами, думай, как девке замуж выйти». Старик тоже закручинился. Вот сын старика ждал-пождал семейство, не дождался, на речку побежал. «Чо сидите?» — «Думаем, как Марью замуж выдать. Садись и ты думай!» — «Дураки вы, дураки! — рассердился сын. — Жить с вами, дураками, больше мочи моей нет. Пойду от вас прочь. Коли сыщу дурее вас — ворочусь, а нет — не поминайте лихом!»
Не больно далеко и отошел от своей деревеньки. Увидел в селе мужика с коровой. Ходит вокруг церкви, ходит. Сын старика удивился, спрашивает: «Ты чо?» — «Да чо! — отвечает мужик. — Отец мой помер, а корову отказал на церковь. Хожу я, хожу, а лестницы не видно».
«Ну, дядя, ты моих дурее!» — решил парень и домой побежал, как бы его дураки беды не натворили…
Царица улыбнулась, но тотчас и поморщилась. Кучера погоняли лошадей, на дорогу не глядя… Кибитку на рытвинах подкидывало, что-то все время позвякивало.
— Я им! — Годунов распахнул дверцу, крикнул кучерам словцо уж такое крепкое, что чуть не шагом поехали.
— А ты, Василий Иванович, сказки знаешь? — спросил Годунов.
— Нет, — ответил князь. — Я сказки слушать люблю.
— Сказка для родовитого человека — забава низкая. «Эт га́удиум эт соля́циум ин ли́ттерис».
— Чужого языка не ведаю, Борис Федорович.
— Так и я не ведаю, — засмеялся Годунов, — для иноземцев выучил, чтоб нос не задирали.
— А что же ты сказал? — спросила служанка.
— То ученая латынь, а сказал я: «И радость и утешение в науке».
— А еще умеешь?
— Умею. «Эт фа́буля па́ртэм вэ́ри ха́бэт» — «И сказка не лишена правды».
— Верно! — сказала вдруг царица Анна.
Голос у нее был глубокий, грудной, но в груди клокотали невыплаканные, затаенные насмерть слезы.
— Не изволишь ли, государыня, что-либо сама рассказать? — спросил Годунов.
— Отчего не рассказать?.. Пока мы в дороге, я все еще в миру. Дальше всему живому во мне будет смерть.
— В монастырях тоже люди! — сказала служанка. — Иные живут не худо. Еще и радуются.
— Господи! Прогневила я Тебя, Господи! Послал бы забеременеть, государь, ради потомства своего, не казнил бы меня — отрешением от мира.
— А ты знаешь, кем себя царь Иван Васильевич величать любит? — спросил Годунов.
