В день заговенья на Успенский пост привезли Элизиуса Бомелиуса, жителя Вестфалии, получившего образование в Кембридже, в Москву.
Пытать отдали царевичу.
Батюшка-царь над архиепископом Леонидом трудился. Пастырь новгородский, угодник Грозного во всех его богопротивных делах, сознался: писал шведскому королю, писал польскому королю, по-гречески, по-латыни, посылал письма тремя разными дорогами…
Лютый же волхв Бомелей, оговоривший Леонида в измене, признался совсем в другом: никаких писем к королям не писали, поклепал и архиепископа со зла.
Первые пытки Бомелей выдюжил, надеялся на своих доброхотов, которые кинулись царевичу в ноги и не только просили милости к несчастному, но и хорошо заплатили за избавление царского лекаря от мучительных пыток огнем.
Как знать, может, и получил бы «лютый волхв» облегчение, да пожаловал в башню поглядеть, как сын управляется с изменником, презревшим многие царские милости, — сам Иван Васильевич. Попал Бомелей на вертел. Поджарили, пуская из жил кровь, чтоб на нем, злодее, кипела.
Оговорил лекарь всех, кого только царь ни назвал.
— Хотел я тебя живьем зажарить, — признался лекарю Грозный, — да ты спас меня от злого умысла ближних моих людей. Спасу и я тебя.
Отнесли Бомелея, едва дышащего, в темницу, и гнил он заживо еще четыре года.
Поверил ли признаниям своего лекаря и астролога царь Иван Васильевич, нет ли, но он признаниям этим обрадовался.
Второго августа в день памяти блаженного Василия Христа ради юродивого, московского чудотворца, на площади перед двором боярина Мстиславского, у Пречистой, перед храмом Ивана Святого был возведен помост, поставлена плаха, и начались казни. Отсекли головы Василию Умному-Колычеву, Федору Старому-Милюкову, братьям князя Бориса Тулупова — Андрею и Никите, братьям Мансуровым… Всего скатилось сорок голов.
Сорок первым казнили князя Бориса Давыдовича Тулупова, наитайнейшего советника царя. Для него на площади стоял острый как игла кол.
Василий Иванович был в толпе придворных, в первом ряду, как и полагается по старшинству его древнего рода.
На земле лежали неубранные головы, когда со стороны Пыточного двора показался малый гуляй-город — деревянная, узкая, как колодец, башня. На этой башне и привезли князя Бориса Давыдовича. Дьяк прочитал лист о его изменах, князь начал было креститься на кремлевские церкви, но его потащили, насадили на кол, и он даже не крикнул, поверженный болью в беспамятство.
— На колу по три дня бывают живы, — услышал князь Василий голос стоявшего позади Годунова.
Этот всё знал.
Толпа шевельнулась, готовая разойтись, но царские охранники, оцеплявшие площадь, не пустили. Представление продолжалось.
Привели к колу княгиню Анну, матушку князя Бориса Давыдовича. Мученику сунули на пике в лицо какое-то снадобье. Князь очнулся, что-то залепетал, но княгиня-мать не упала, не вскрикнула, но благословила сына крестным знамением, прижалась головою к колу, и тотчас отошла. Смотрела, любя жизнь, оставшуюся в дитяти. Гордо стояла. Ей подкатили под ноги одну из голов. Она подняла эту голову и поцеловала.
Грозный иного ждал от женщины. Заскрежетал зубами — и в аду этак не умеют. Услышали тот скрежет многие и обмерли. Иван Васильевич крикнул слугам высоким голосом птичье, невразумительное, но слуги смекнули, что им велено делать.
Почтенную женщину повалили, разодрали на ней одежды, оттащили за куст, так, чтоб сверху было видно. Насиловали толпой, ножами пыряли. Тело княгини бросили к столбу, перед глазами медленно умирающего сына. Тулупов промучился пятнадцать часов, видел, как пожирали собаки родившую его…
Вернулся со службы Василий Иванович, Василиса и брякнула в смятенье:
— Господи! У тебя морщины под глазами. И на лбу!
— Послал бы меня государь на войну! Или воеводой! Хоть в Тьмутаракань…
И замолчал. Подали обед, ел. Ел, сам себе ужасаясь. А когда принесли клюквенный красный кисель — оттолкнул:
— Кровь!
— Кисель, — возразил стольник. — Кисленький, сладенький.
Князь смирился, похлебал киселю, кликнул меньших братьев своих и до ночи играл с ними в тавлеи. Головы им сам чесал частым гребешком, у Ивана Пуговки вошку нашел. Оставил братьев почивать в своей спальне, а на сон грядущий бахарь сказки им говорил, пока все трое не заснули.
