— Я за царя-батюшку голову положу! — прошептал князь.
— Так и я положу! — сказал Годунов, сверкая белыми зубами. — Прощай покуда!
Василий Иванович побежал было, забыв, что и у него лошадь на коновязи. Дома заперся в чулане, за своей спальней.
Сидел на корточках, пот бежал по вискам, щекам. Не только обе рубахи — кафтан промок, а в голове — звон и пустота!
Наконец Василий Иванович вышел из ненадежного своего укрытия, умылся, переоделся. Велел привести Василису.
Девица пришла босая, в своем белом, вышитом васильками платье. Поклонилась до земли.
— Отпусти меня, господин! На мне твоего ничего нет. Отпусти, я пешком до дома дойду.
— Чего тебе пешком ходить? Лошадей в конюшне три сотни. А то, что на тебе моего нет, так будет.
Подошел к девице и опустил на ее высокую шейку купленные на Пожаре бусы. Подтолкнул упрямицу к зеркалу.
— Да поглядись же ты, Василиса-краса!
— Царица Небесная Матушка! — Над шитым васильками воротом, будто звезды, горели дивные камешки, глаза, напитавшись их сиянием, были точь-в-точь как эти камешки, только еще темнее, горячей, небесней.
Василиса не узнала себя.
— А платье-то мое!
Василий Иванович вдруг поклонился девице.
— Прошу тебя, не покидай меня. Мне так худо теперь. Может, завтра уж и голова долой.
Она посмотрела на него с испугом. Дотронулась до мокрых волос, прилипших ко лбу косицами.
— Уж не трясуница ли у тебя? Господи, какой ты, бедненький. Поберегу тебя, пожалею. Полыньки бы заварить. А бусы возьми от греха! Они ж небось царицыны. Меня еще кто и убьет за них.
— Носи, если нравятся! Никто тебя пальцем не тронет. В моих хоромах будешь жить.
— Да как же так?
— Будешь за рукодельницами приглядывать.
— За мной бы кто приглядел. Молода я быть людям, хозяйкой.
— За тобой я сам пригляжу.
Сделал к ней шажок, опасливо обнял, а она, как стрекоза, затрепетала.
15
Тихо было в Москве. Стояло летнее доброе тепло. Каждый день набегали тучки, поливали землю теплыми, короткими дождями. Трава на солнце сверкала, омытые купола церквей сияли.
Тихо было и в Кремле. Перед обедом царь взял с собой кто на глаза попался: правителя Бориса Давыдовича Тулупова, князя Шуйского, чудовского архимандрита Евфимия, лекаря Елисея Бомелея. Отправились к старому сокольнику. Сокольник ездил на охоту с царевичем, кто-то нечаянно вышиб старика из седла, и тот сломал ногу.
Домишко у сокольника был невелик, от нежданных гостей сделалось тесно, но государь посидел перед страдальцем на лавке, вина поднес. Денег оставил. Архимандрит Евфимий благословил. Тулупов и Шуйский, вслед за царем, подарили сокольнику деньги.
Бомелею же царь повелел быть возле больного, наказав лечить и вылечить, чтоб не остался хромым.
Василий Иванович в этом походе все на царя глядел да на князя Тулупова. Князь Борис Давыдович был высокий, под стать Грозному, но тучный, медлительный. Потел, вздыхал… Озабоченный многими делами, спрашивал Ивана Васильевича о том и о другом, но царь только пофыркивал, как кот:
— Сам умный, а помощник твой даже по фамилии Умной! Решайте как знаете. Я — человек старый. Мне на покой пора.
Старому еще и сорока четырех лет не исполнилось.
Князь Тулупов снова вздыхал, обливался потом: наводил тоску, а вот царь Василию Ивановичу очень нравился, воистину ведь заботливый человек, к простому сокольнику поспешил на помощь.
В ту ночь спал Василий Иванович с Василисой. Позвал постель перестелить да попросил лечь в постель: мягко ли?
— Мягко, — сказала Василиса.
— А тепло ли?
— Тепло.
— А мне одному холодно. Согрей меня!
Она и осталась.
Разбудили их уж поздно: брат приехал, Андрей Иванович.
— Что делается-то, Господи!
— Что?
— У Пречистой, перед Иваном Святым архимандриту чудовскому Евфимию голову отрубили.
— Кто, Господи?
— По указу царя.
— Евфимию?! — Василия Ивановича затрясло.
Вчера, только вчера царь улыбался архимандриту, брал его под руку, подводя к болящему сокольнику. Вчера всеми почитаемый… ныне предан топору. Еще и солнце-то не поднялось как следует, а голова чудовского — чудовского! — архимандрита уж стукнулась об окровавленный помост.
Князь Андрей кликнул слугу, сам подал брату ковш воды.
