— Дядя Дмитрий? В цари? — Скопин удивленно улыбнулся, но улыбка таяла, таяла, и на лбу обозначилась глубокая тонкая трешника. — Дмитрий и впрямь наследник.
— Берегись и сторонись его. — Лицо Делагарди было серьезно и озабоченно. — Свет любви, — а народ тебя любит, — опасен. У всякого света есть тень. То зависть. Дмитрий сама тьма. Он ненавидит тебя. Лучше бы нам быть уже под Смоленском, в окопах.
Скопин растерянно тер шею то левой, то правой рукой.
— Позволь мне удалиться. Переоденусь. На крестины опаздывать нельзя. Я для княжича Алексея зван в крестные отцы.
— А кто же крестная мать?
— Княгиня Екатерина Григорьевна.
— Супруга Дмитрия? — Делагарди вдруг побледнел. — Прости меня, князь! Я не поеду на крестины. Хочу в день святого воина Георгия быть с моими солдатами. Генералу не грех раз в году выпить из солдатского оловянного кубка.
Быстро обнял князя, быстро пошел, не позволяя уговорить себя.
…А на крестинах славно было. Господи, все ведь свои, родные все люди.
Матушка князя Михайлы Васильевича княгиня Анна Петровна из рода Татевых. Дядя, боярин Борис Петрович Татев, одну дочь выдал за князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, другую за Алексея Ивановича Воротынского. Иван Андреевич Татев спас Самозванцу жизнь при Добрыничах. Он, князь Михайла Скопин-Шуйский, нес меч на свадьбе и венчанье царицы Марины Мнишек, а женат он на Головиной. Головин был казначеем при царе Федоре и в свойстве с Романовыми. Дочь Ивана Никитича Романова за Иваном Михайловичем Воротынским, матушка ее княгиня Мосальская. Мосальский науськивал убийц на семью Годуновых. Царь Борис был женат на дочке Малюты Скуратова Марии, а Мария родная сестра Екатерины, жены Дмитрия Ивановича Шуйского, дядя Иван Иванович Шуйский — Пуговка — женат на дочери боярина Василия Петровича Морозова, вторая его дочь, красавица Евдокия Васильевна, жена князя Ивана Борисовича Черкасского, Черкасский — родня Романовым… И этот клубок — клубок и есть; и вся Россия, все в ней содеянное, злое и доброе, — родственное дело этих самих-то по себе совсем неплохих людей, христиан, вкладчиков русских монастырей, строителей храмов Божьих.
Сидя на почетном месте, но опять-таки неприметно, Михайла Васильевич глядел на родню, будто видел впервые. Всепрощение распирало ему грудь. Любовь и всепрощение. Слетелись, как птицы, в гостеприимное гнездо ради малого птенца, ради княжича Алексея, ну и ради того, кто ныне озарен светом царской любви, ради тебя, князь Михайла. Закачает завтра деревья ветер лют, и все эти птицы бросятся кто куда — в траву, в кусты, иные на воду сядут. Но то завтра. И быть ли ветру? А любовь да согласие до слез приятны.
Любовался князь тихою красотою и кротостью своей супруги. Александра Васильевна могла бы нынче, как белочка, на виду у всех попрыгивать-поскакивать: муж-то вон как воспарил! А она, милая, все в тенечек, все за чью-то спину становится.
— А что же это князь не пьет, не ест? — Перед Михайлой Васильевичем, плавная, как пава, черными глазами поигрывая, стала кума, княгиня Екатерина Григорьевна.
— Завтра надо в Думе быть, — отговорился князь.
— От кумы чашу нельзя не принять! За здравие крестника нельзя не выпить! Твоя чаша, Михайла Васильевич, особая — пожеланье судьбы будущему воину русскому от русского Давида.
— Ай, красно говоришь! — воскликнул хозяин дома князь Воротынский. — Пей, Михайла Васильевич, кумовскую чашу. Пей ради княжича.
И, приникая губами к питью, посмотрел князь Михайла, блюдя вежливость, в глаза Екатерины Григорьевны. Черны были глаза кумы. Лицом светилась, а в глазах света совсем не было.
«Не пить бы мне этой чаши», — подумал князь и осушил до дна.
Пир шел веселее да веселее, а Михайле Васильевичу страшно что-то стало, все-то он руками трогал и вокруг себя, и на себе. И не выдержал, встал из-за стола и, ухватя жену за руку, взмолился:
— Отвези меня домой, княгиня Александра Васильевна!
Сделался вдруг таким белым, что все гости увидели, как он бел. И тотчас хлынула кровь из носа.
— Льда несите! Пиявок бы! Да положите же его на постель!
— Домой! — крикнул Михайла Васильевич жене. — К Якову скорее! Пусть доктора пришлет. Немца.
