Было так тихо в шатре, что каждое слово било по головам, будто таран в стену.
Взоры устремились в пол, но уши поднялись не хуже ослиных: каков ответ будет и будет ли?
Шуйский дал знак, сняли шапку. Спросил дьяка Иванова:
— Точно ли, что посол пришел от северских городов?
— От северских, великий государь.
— Какая у нас конница застоялась без дела, татарская?
— Татарская и черемисская, великий государь.
— Пусть идут и грабят, сколько есть охоты. И жгут! И в полон берут для продажи. И убивают, коли будут им противиться. Ты слышал? — спросил Шуйский северского дворянина.
— Слышал! — засмеялся тот. — Руссках-то боишься послать для расправы. Знаешь, что уйдут от тебя, изменника. Да и теперь многие уходят. И отсюда все скоро уйдут.
— Тебе о том уж не узнать! — Гнев перехлестнул лицо Шуйского страшными морщинами. — Испытай ту самую казнь, которую пожелал Божьему помазаннику.
Дворянин закатился смехом:
— Так я и знал, и все теперь узнают. Овцой притворяешься, а сам волк… Жги! Все равно ты передо мной бессилен, государюшко-воришка. Я умираю за истинного русского царя, а за тебя и братья твои голов своих не отдадут. Пожалеют. Уж больно ты на гниду похож, пузырь чесучий. — Щелкнул ногтем о ноготь.
К наглецу подбежала стража, поволокла из шатра. Дьяк Иванов приблизился к государю:
— Куда его?
— На вертел.
— По правде?
Рука Шуйского затряслась, схватился за посох. Дьяк отлетел от царского места, как воробышек от кошки.
Приторный, сладкий запах человеческого мяса сводил бояр с ума. Иные бегали блевать, иные не успевали…
Шуйский глядел на казнь до конца, покуда человек не стал пеплом.
40
На плотах, в корытах для стирки и для кормления свиней плыли к соборной площади тульчане.
Закипели с паперти страстные речи:
— Не хотим утонуть неведомо за кого. Где он, царь Дмитрий?
— Изголодались!
— Хоронить мертвых куда? В воду? Так они же всплывут!
Болотников, слушая речи, шепнул Федору Нагибе:
— Приведи скорее Шаховского. Пусть он и держит ответ.
Речи становились все опаснее. Крикунов сменили люди смелые, умные.
— Коли за столько месяцев истинный государь не пришел к Туле, и к Москве он тоже не пришел, значит, и нет его! Нет уж боле в России истинного, природного царя! А коли нет, чего упрямиться? Поклонимся скорее царю Шуйскому, и бедам конец. Надоела война. Царь Шуйский милосерден, голов почем зря не рубит.
— Зато в прорубях топить горазд! — закричали казаки и ратники. — Отворить ворота — все равно что голову положить на плаху.
— Пусть царевич к народу выйдет! — потребовали горожане.
«Царевича», однако, вывести перед людьми было нельзя — опух от пьянства и снова пьян.
Привели Шаховского.
— Я обещал вам прибытие государя Дмитрия Иоанновича, ибо сам его жду, затая нетерпение в сердце. Но государские дела есть тайна. И не вам, собакам, хватать государевых людей за грудки и к ответу водить! — Князь ненавидел толпу и не сдержал себя. — Вы и государей ставите ни во что. Помню, как грабили царские палаты, тащили и стар и млад. Святыни и те разворовали.
— Не ври! — рассердились туляки. — Мы ничего у царя не крали. То московские люди. Зазря ты нас собачишь, Григорий Петрович!
— Неучи вы! Лопари! Глядите на меня так, словно сожрать хотите.
— Так мы и впрямь голодны. За дохлую лошадь по пяти рублей берут. За царя истинного хорошо стоять, когда он жив-здоров. А коли его и в могиле нет? Каково?
— Вот и сами вы говорите. Нет государя в могиле. Ныне он в Брянске или в Козельске. Знать, и к нам придет.
— Когда? Когда попередохнем, поперетонем?!
— За государя помереть не страшно. А кто за шкуру свою дрожит, тот и есть собака! Ишь скалятся! Собачье племя! Так бы и перепорол бы вас всех, собак!
То ли стих ругательный нашел на князя Григория Петровича, то ли умысел у него был… Но играл с огнем. Туляки ощетинились оружием. Шаховского напоказ грубо поволокли в тюрьму. Держать ответ вышел Болотников.
— Вода затопляет дома и губит съестные припасы. Но ведь октябрь на дворе, вода скоро спадет, а потом в замерзнет…
Народ шумел. Клики «Отвори ворота!» становились гуще, дружнее. Тогда Болотников тоже рассердился:
— О том, какой он добрый, царь Шуйский, сказали бы вам крестьяне, брошенные в проруби на Москве-реке. Мы четвертый месяц сидим в осаде, и у Шуйского на каждого туляка припасена веревка. Говорите, что вам голодно, но и нам, казакам, не сытно. Хлеб делим поровну… Одно знайте: осаждающим тоже приходится не сладко. Они домой хотят… Морозы ударят — Шуйский не удержит войска. Само разбежится. Потерпеть надо. Вот уж и вода почти не прибывает.
