— Грешному ли освобождать от грехов?! То Божье дело!
— О господин великий! Суди нас, но прости. Для тела баня и веник! Тело у нас чисто, а душа какова? Вся Русь изнемогла от душевной коросты. Умой нас словом твоим.
— Как мне взяться за такое дело? При здравом-то, при сильном патриархе? — Иов решительно потряс головою.
— Господин! Куда я денусь? Рядом с тобою буду Бога молить. Но ведь один ты и есть, кто не Прельстился Самозванцем, не преступил клятвы прежним государям. Ты есть первый патриарх, и слово твое для Руси вовек первое!
Иов замер. Голову держал высоко, как слепец.
— Господи! И впрямь первый и во всех грехах всех людей виноват.
Легкая улыбка озарила будто изморосью тронутое, измученное постами лицо.
— Что творим, Господи! Кому поклоняемся, коли уж четвертый патриарх при трех согнанных?
Гермоген перепугался перемене настроения в Иове, сел рядом, сказал просто:
— Государя ныне мало кто слушает. У меня голос крепкий, но и меня не слышат. Если бы слышали, разве пришли бы войной под сам стольный град? Изнемогло государство ото лжи! Старая ложь родит молодую. Один дурной злак высеял тьмы и тьмы чертополоха. Все поле русское, чистое заросло и пропадает.
В келью гурьбой вошло московское духовенство, подступило к Иову с мольбою.
— Господи! Делайте, как нужно вам, — лепетал старец. — Доброго льзя ли не благословить?
Грамоту писали сообща. И было сказано в той грамоте: «Во времена царства его (Бориса Федоровича Годунова. — В. Б.) огнедыхательный дьявол, лукавый змей, поядатель душ человеческих воздвиг на нас чернеца Гришку Отрепьева… православные христиане, не зная о нем подлинно, приняли этого вора на Российское государство, царицу Марью и царевича Федора злою смертью уморили… Потом этот враг расстрига, приехавши в Москву с люторами, жидами, ляхами и римлянами и с прочими оскверненными языками и назвавши себя царем, владел мало не год и каких злых дьявольских бед не сделал и какого насилия не учинил — и писать неудобно… А что вы целовали крест царю Борису и потом царевичу Федору и крестное целование преступили, в тех в всех прежних и нынешних клятвах я, Гермоген, и я, смиренный Иов, по данной нам благодати вас прощаем и разрешаем; а вы нас Бога ради также простите в нашем заклинании к вам и если кому какую-нибудь грубость показали».
20 февраля 1607 года в Успенском соборе Кремля был совершен молебен, где два патриарха стояли перед Богом за Русь.
Марья Петровна, бывшая в храме, дрожала от волнения и шептала на ушко своей матери:
— Как на Страшном Суде!
И то была правда: народ запрудил кремлевские площади, пал на колени.
Некий старец, растопыря руки, возопил:
— Все грешили! Бейтесь все мордой в землю, ибо все мы есть свиньи!
Сам и вдарился — раз, другой, пока кровь не пошла.
Лютовали юродивые, грубили людям, и на их грубость никто не смел ни ответить, ни роптать.
В соборе, однако, дело шло чинно и речисто. Радетели Шуйского, торговые люди, подали Иову грамоту, в которой слова были все парчовые, узорчатые.
— «О пастырь святый! Прости нас, словесных овец бывшего стада твоего! Мы, окаянные, отбежали от тебя, предивного пастуха, и заблудились в дебре греховной и сами себя дали в снедь злолютому зверю!.. Восхити нас, благоданный решитель! От нерешимых уз по данной тебе благодати!»
И сказал Иов русскому народу всю правду о нем.
— Я давал вам страшную на себя клятву, что самозванец — самозванец и есть. А вам лишь бы старое житье на новое поменялось. На веселое! Мне от вас веры не было, зато каждому совратителю с истинного пути душа ваша была нараспашку. И сделалось, чему нет примера ни в Священной, ни в светской истории.
— Ты с Шуйским клялся, что Дмитрий-царевич ножичком закололся, а ныне в грамоте своей объявил, что царевича изменники убили!
Голос этот был покрыт ропотом, и старец Иов не услышал сказанного.
Народ же, ропща на неуемных крикунов, пошел к алтарю, падал патриарху в ноги с плачем, со стонами, с воплями.
Патриарх, сверкая слезами на огромных, не видящих мира глазах, благословлял всех рукой-тростиночкой и просил прощения у искателей святого очистительного слова.
